Негодяй - Эдуард Володарский

— Тебе сказали, козел, не подходи к ней? Сказали или нет?

И один из троих ударил парня кулаком по лицу. Тот согнулся, закрыл лицо руками, ожидая новых ударов. Его ударили еще раза два и больше не стали, потому что он не сопротивлялся, стоял и покорно ждал.

— Ну его к черту, пошли, — сказал один, и вся троица направилась обратно в кафе.

А парень, которого били, выпрямился, платком вытер кровь с разбитой губы, сплюнул. Виктор с брезгливостью наблюдал за ним, потом сказал:

— Так тебе и надо… слизняк!

Парень вскинул голову, будто его ударили снова, громко ответил:

— Ну и что? Я все равно ее люблю, попятно? И она меня любит. Им же самим потом стыдно будет. И не твое это собачье дело, понятно?

Парень вдруг ощетинился, приготовился драться. Виктор усмехнулся, пошел прочь.

Вдруг вспомнилось ему, как однажды он пришел в кабинет Павла Евгеньевича. Он открыл дверь и остановился на пороге. Павел Евгеньевич что-то писал, сидя за письменным столом, и время от времени рассматривал образцы горных пород, разложенные на столе. Потом обернулся, почувствовав на себе пристальный взгляд.

— А-а, Витек, — устало улыбнулся он, — ты чего не спишь?

— Не спится. — Витя подошел к столу, притулился к плечу Павла Евгеньевича. Тот вздохнул и обнял его своей большой ручищей:

— Что, брат, грустно тебе?

— Грустно…

— А почему грустно?

— Не знаю… — Мальчик рассматривал образцы, взял один и тут же положил на место.

— Это просто плохая погода, — Павел Евгеньевич погладил его по голове. — Хочешь, я тебе Майн Рида почитаю?

— А где мама?

— Скоро придет. У нее свои дела. Скоро придет…

— Папа, а почему меня мама не любит?

— Кто тебе сказал такую глупость?

— Никто не говорил. Я ее раздражаю, и она меня не любит, — упрямо повторил Витя. — Я не маленький, я все вижу.

— Как же она может тебя не любить, когда ты ее сын? Ну сам подумай, как это может быть! Глупости, и только. Она тебя очень любит, и я тебя люблю. — Он прижал его к себе и поцеловал в лоб, глаза, но мальчик высвободился из его объятий и пошел к двери. На пороге он обернулся, сказал:

— И тебя она тоже не любит.

— С чего ты взял, Витя? — в глазах Павла Евгеньевича было недоумение.

— Я чувствую…

Утром, за завтраком, Татьяна спросила:

— Ну что ты решил, Виктор? Пойдем к этому врачу или нет?

— Я в нем не нуждаюсь.

— Нельзя же так жить дальше, Витенька. Юрий Николаевич говорит, что он… этот врач… перестраивает отношения.

— Чего-о? — удивленно протянул Виктор.

— Перестраивает семейные отношения. Давай попробуем, Витя. Что тебе стоит? А вдруг все изменится? — взгляд ее был умоляющим.

— Что… изменится?

— Мы с тобой… наша жизнь. Я понимаю, я во многом виновата, — голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра. Я ведь совсем одна. Если б ты только знал, как это страшно и несправедливо!

— В жизни все справедливо, — жестоко ответил Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться.

— Витя, прошу тебя. Я никогда ни о чем тебя не просила, — голос матери опять задрожал, в глазах- появились слезы.

Виктор сморщился, как от зубной боли.

— Ну ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем.

Татьяна благодарно посмотрела на него, даже улыбнулась.

— Денег не дашь? — Виктор поднялся. — Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, а башлей ни шиша.

— Сколько тебе? — Татьяна взяла с подоконника сумочку.

— Сколько не жалко, — усмехнулся Виктор.

Она протянула двадцатипятирублевку. Он взял, помедлив.

— Тебя к обеду ждать, Витя?

— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь.

Татьяна погасила окурок, пошла в ванную и принялась намазывать кремом лоб, щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Под глазами целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце.

Ей вспомнилось, как они с Витей приехали в больницу, куда положили Павла Евгеньевича. Их сопровождал бородатый художник Никита. Татьяна подхватила кошелку с продуктами, выскользнула из машины. Следом за ней выбрался Витя. Ему тогда было лет тринадцать.

— Может, и ты с нами? — спросила Татьяна бородача.

— Нет. Он сейчас хочет видеть только вас.

— Боишься? — усмехнулась Татьяна.

— Боюсь, — спокойно признался он.

— Эх ты, друг называется. — И Татьяна захлопнула дверцу. — Витя, пошли!

Старшая медсестра провела их в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромными, распахнутыми в сад окнами, с телевизором и телефоном на тумбочке.

— Танюша, Витек, — позвал их Павел, — идите сюда!

Она ринулась к нему, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.

— Ты чего жмуришься, суслик?

— Чтобы не ослепнуть, — улыбнулся он.

— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты можно? У язвенников такая строгая диета.

— Операции не будет, Танюша, — перебил ее Павел. — Я завтра выписываюсь.

— Как? Зачем?

— Так нужно. Так будет лучше.

— Но врач говорил, что непременно нужно оперировать.

— Танечка, я тебе потом все объясню.

— У тебя что-то другое? — губы ее помертвели. — Это не язва?

— Это самая заурядная язва, успокойся, — он смотрел ей в глаза. — Самая посредственная язва.

— Я спокойна. Я тебе верю, — она улыбнулась через силу. — Ты прав, дома тебе будет лучше. Я буду готовить тебе диетическую пищу.

— Ты не умеешь, — теперь он улыбнулся через силу. — Правда, Витек, она у нас не умеет готовить?

— Я научусь.

— Для меня самое лучшее лекарство видеть тебя. Каждую минуту, — он легонько сжал ее руку. — Да, вот что. Я уже позвонил в главк и сказал, что выписываюсь и дней через пять смогу выехать на самотлорские буровые.

— Какие буровые? Ты с ума сошел, Павел! Ты болен!

— Мура это, а не болезнь. Надо, Таня, надо. Там ребята ждут моей помощи, очень ждут.

Только сейчас она увидела, как сильно он похудел, какое желтое, изможденное у него лицо, и глубокие морщины, и запавшие глаза. На всем его облике будто лежала печать неизлечимой болезни. Она наклонилась, поцеловала его в уголки рта, поднесла его большие костистые руки к губам и тоже поцеловала.

— Ты мой… мой… — прошептала она. — Я никакой болезни тебя не отдам.

А Павел Евгеньевич встретился с большими тревожными глазами Вити и вдруг хитро и весело подмигнул ему. И Витя заулыбался…

…А потом они сидели с бородатым художником, в машине и разговаривали. Витя притаился на заднем сиденье.

— Ты знал, что у него рак? Почему не говорил мне?

— А зачем? — Никита пожал плечами.

— И что же, никакой надежды нет? — она смотрела на него со страхом.

— Надежда всегда есть.

— Я о реальной надежде спрашиваю, Никита. У тебя же масса знакомых врачей. Неужели…

— Реальной надежды нет, — отрезал он. — У него лучшие врачи, лучшая клиника.

— Ой, Никита, Никита, что делать, что делать? — вдруг жалобно, совсем по-детски заскулила она.

— Ты за себя боишься, девочка? — он насмешливо посмотрел на нее.

— Что значит «за себя»?

— Что останешься одна. Не останешься, не бойся. Еще существую я, — он положил ей руку на плечо. — И я тебя люблю. Будет у Витьки вместо одного отчима другой, и совсем не хуже.

— Убирайся! — Она резко сбросила его руку с плеча. — Ты мне противен!

Он не спеша выбрался из машины. Татьяна включила скорость, резко нажала на газ. Взвизгнув протекторами, машина рванулась вперед.

Виктор сидел сзади, смотрел матери в спину. Потом спросил:

— Я не понял, что он сказал? Папа мне не родной?

Мать молчала и гнала машину на бешеной скорости.

— Он назвал его отчимом. Значит, он не мой родной отец? — повторил вопрос Витя.

— Да, не родной… — наконец ответила мать. — Мы не хотели, чтобы ты знал об этом, потому что Павел Евгеньевич очень тебя любит, и ты должен быть ему за это благодарен и не подавать вида, что ты узнал правду. Ты слышишь меня, Витя?

— Слышу… А кто мой отец?

— Негодяй… И я не хочу, чтобы ты даже знал его имя.

Утром Татьяна и Виктор поехали к психиатру.

Он был невысокого роста, с худым желчным лицом. Представился Андреем Степановичем и повел Виктора и Татьяну через длинный коридор, по которому бесцельно бродили неряшливо одетые больные самых разных возрастов. Двери в палаты были открыты, возле каждой на стуле сидели санитары в белых халатах, а в глубине были видны больные, сидящие и лежащие на кроватях.