Карта любви - Елена Арсеньева

Несомненно, знавал его и пан Тадек. Во всяком случае, вид у доброго хозяина сделался такой, словно он повстречал призрак, а глаза испуганно сновали от лица гостя к портретику, висевшему в темном уголке.

«Вот на кого он похож! — внезапно сообразила Юлия. — На Бонапарта! Ну прямо как две капли воды! Бывают же такие чудеса!»

— Позвольте рекомендовать друга моего, — Зигмунт отвесил полупоклон в сторону своего спутника. — Пан…

— Милостивый Боже! — восторженно перебил пан Тадек, разве что во фрунт не вытягиваясь перед гостем: — Ваше ве… ваше вы… ваше превосходительство!

Однако тот покачал головой:

— Зовите меня лучше пан Валевский. Это имя не хуже прочих.

— Слушаюсь! — рявкнул хозяин изумительным басом, и Зигмунт, невольно прижмурясь, похлопал его по плечу:

— Спокойно, пан Тадек! Спокойно! Не пора ли приняться за ужин, если, конечно, и для нас найдется корочка вашего чудесного хлебца?!

— О, пан Зигмунт! — захлебнулся радушием хозяин станции. — Да для вас… для вас! А ну, Юзефа, Аннуся! А ну!..

Зигмунт одобрительно кивнул хозяину и наконец-то соизволил обратить внимание на сидящих за столом: «Прошу прощения у дамы!» — однако Юлии, когда эта гордая голова склонилась перед нею в изысканно-небрежном поклоне, вдруг почудилось, что Зигмунт заметил ее, едва вошел, а приветствие оттягивал вовсе не из-за суматохи, учиненной Тадеком, а по непонятному, оскорбительному пренебрежению к ней и в особенности к Адаму.

— Зигмунт Сокольский, позвольте рекомендоваться! — щелкнул он каблуками, подтвердив мысленную догадку, что этим широченным плечам более пристал мундир, чем статское платье.

Юлия вежливо улыбнулась в ответ. Взгляды их встретились, и ее поразило изумление, сверкнувшее в его холодновато-голубых глазах, почти мальчишеская растерянность. Да и она вдруг ощутила себя одиноким, потерявшимся ребенком, которому сейчас, немедленно, необходимо прильнуть к чьей-то широкой груди, успокоиться в чьих-то объятиях… С некоторым усилием и даже изрядной долей презрения к себе она оторвала взор от плеч и рук Зигмунта и обратила взгляд на Адама, ибо это его плечам и рукам теперь предназначено было утешать и успокаивать ее!

Ситуация сложилась неловкая. Юлии полагалось бы ответно отрекомендоваться, однако назвать свое настоящее имя у нее не было ни малейшей охоты. Если только Адам узнает, как она водила его за нос все это время, он сейчас же вскочит из-за стола и ринется прочь от нее, невзирая на всю свою великую любовь! Довольно и того, что он напряженно молчит, хотя из соображений приличия мог бы представить Юлию пани Коханьской, своей женою, пусть это и не отвечает истине!

Между тем молчание затягивалось, и Юлия уже совсем было решилась назвать девичью фамилию своей матушки — Корф, под которой знал ее и Адам, как вдруг заметила, что жених ее бледен и смотрит на Зигмунта, будто школьник на сурового учителя, ну а тот уставился на него с таким высокомерным пренебрежением, что Юлия, будь она мужчиною, тотчас вызвала бы его на дуэль за один только этот взгляд.

— Кого я вижу! — развел руками Зигмунт. — Да ведь это Коханьский! Какими судьбами здесь? Тоже спешишь в Варшаву?

Адам кивнул, затем быстро замотал головою, и в глазах его появилось затравленное выражение, ударившее Юлию в самое сердце. Она даже и помыслить не могла, что эти прекрасные тонкие черты способны исказиться таким страхом! Адама отличали подчеркнутая выдержка, умение владеть и жестами, и словами, и как бы всех и вся держать на почтительном отдалении. Это особенно восхищало вспыльчивую, несдержанную Юлию, потому что напоминало ей деда, старого барона Корфа, с его загадочной молчаливостью, за которой чувствовалось то знание человеческой природы и снисходительного, чуть ироничного отношения к ней, которое и называется мудростью. Но сейчас ее жених был сам на себя не похож!

— Нет, — выдавил наконец Адам. — Мы, собственно… мы… — Он осекся, умоляюще глядя то на Зигмунта, то на Юлию, которая почувствовала себя дура дурой, особенно когда Зигмунт снова поглядел на нее — с тем же непостижимым выражением удивления и недоверия. И неизвестно, что было хуже: умирать от стыда под этим взглядом — или увидеть, как презрение в глазах Зигмунта сменилось нежностью, едва в поле его зрения появилась Аннуся, нагруженная таким огромным подносом с яствами, что из-за них едва виднелось ее миленькое личико и голубенькие глазки, повлажневшие от волнения.

О Юлии Сокольский позабыл вмиг, будто ее и не существовало вовсе.

— Аннуся! Светик! — воскликнул он, ловко подхватив поднос и с легкостью швырнув его на стол. — Дай же поглядеть на тебя! Боже, сколь же ты сделалась хороша и пригожа! Я всегда знал, что ты будешь красавицей, но чтоб такова?! — Он обежал нескромным взором заманчивые стати девушки.

«Красавица?! — возмущенно подумала Юлия. — Да она совершенная кукла!»

Почему-то ее невыносимо раздражала эта Аннуся, которая так и сияла в преувеличенных — слепому видно! — комплиментах этого господина. Более того! Он пожимал ее пальчики, а другой рукой — прочим это было неприметно, а Юлия-то все отлично разглядела! — украдкой оглаживал не только изящную талию, но и сдобный задок. И эта глупая Аннуся, вместо того, чтобы отпрянуть, как следовало бы скромной девице, ежилась и млела под его ласкою, будто кошечка под хозяйской рукою.

— Ох, какая цепочка! — Зигмунт уставился на Аннусин крестик, который скорее лежал, чем висел на пышненьких грудях, расчетливо приподнятых тесным корсажем, и даже тронул эту цепочку, чтобы лучше разглядеть, ну а что ладонь Зигмунта походя огладила волнующуюся грудь, опять же заметила только Юлия. Впрочем, нет: могучая пани Юзефа, вошедшая со вторым огромным подносом, тоже не оставила без внимания поведение дочери и так резко свела свои широкие черные брови, что Юлия даже удивилась, как это они не столкнулись с грохотом, подобно двум грозовым тучам.

— Аннуся! Помогай! — рявкнула хозяйка, и девушка отпрянула от ласкового обольстителя, который, впрочем, успел шепнуть ей напоследок нечто такое, от чего кровь едва не брызнула из ее раскрасневшихся щечек, а груди от волнения почти выскочили из корсета.

«Убей Бог, если он не позвал ее на ночь в свою постель!» — с внезапной, свойственной только женщинам прозорливостью догадалась Юлия и послала Аннусе самый презрительный взгляд, на который была способна. Однако тут же пыл ее поутих, ибо она задумалась о собственном положении.

Бог с ним, с неодобрением этого Сокольского! В конце концов, Юлия и сама знает, что рыльце у нее в пушку. Но с Адамом-то что приключилось?! Даже если он знаком с Зигмунтом и растерялся в первое мгновение, почему сейчас не встать из-за стола под предлогом усталости, не удалиться в предназначенные им покои и забыть о неприятной встрече? Ведь они теперь принадлежат друг другу, и грядущая ночь принадлежит им — как и вся жизнь!