Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

А Люция завистливо вздыхала: дескать, небось в столице будете жить — журналы ведь из Москвы поступают, только там их и печатают…

— А где ж еще-то?! — горделиво поводя плечами, отвечала Лилька. — На самой Красной площади и поселимся.

Дядя Венка вдруг стремительно вышел и вернулся с фотоаппаратом. Люция поглядела и покачала головой: дескать, вишь, фотик купил, ползарплаты истратил, теперь забавляется — чисто юный натуралист! Венка, примерившись, щелкнул сестер, склонившихся над зыбкой, после распеленатого младенца, на щеке которого слезинкой сиял Сана, который, по примеру сестер, попытался улыбнуться «вылетавшей птичке» — правда, безуспешно.

Сану очень заинтересовал аппарат, запечатлевающий людей в отрезанные миги, — он полетел вслед за Венкой, а тот велел бабке:

— Ну-ка, теща, улыбочку!

Пелагея, сидевшая на корточках подле печи и совавшая поленья в огонь, обратила к зятю лицо в дрожащих отсветах пламени и отмахнулась: дескать, вот еще — нашел, кого фотить, иди, дескать, девок сымай!

…В воскресенье Венка отправился проведать отца с матерью. Бабка Пелагея пошла в магазин за хлебом. А Люция уселась за ножную машинку и принялась сострачивать привезенное с собой шитье: широкое в поясе темно-синее штапельное платьице, с белым воротничком, заканчивавшимся тесемками. Лилька в смежной прихожей, примостившись с краю длинного стола, писала в общую тетрадку поурочные планы, то и дело обмакивая перо в чернильницу: пора было выходить на работу.

Люция, под стрекот чугунной, с выкованными узорными папоротниками, подножки, — которая стремительно гналась за тактом и то и дело вырывалась вперед, — чистым голоском выводила:

Чуть охрипший гудок пароходаУплывает в таежную тьму,Две девчонки танцуют, танцуют на палубе —Звезды с неба летят на корму.

Сана заслушался: а голос вдруг вырос — и заполнил весь дом; даже Лилька, бросив свои планы, вышла из прихожей, встала в дверях — и принялась тихонечко вторить:

А река бежит, зовет куда-то,Плывут сибирские-э девча-атаНавстречу утренней зареПо Ангаре, по Ангаре!Навстречу утренней зареПо Ангаре!

…Тетя с дядей к концу выходных скрылись в неведомом Городе, через пяток дней вернулись, опять уехали. А отец младенца все не являлся, зато понаведалась соседская девчонка Олька, заставившая Сану поволноваться.

Проскользнув в горницу с зыбкой, когда в ней никого, кроме него, не было, Олька на цыпочках прокралась к люльке и, склонив ухо к плечу, некоторое время изучающе рассматривала куксившегося младенца, потом, покачав головой, сказала:

— Не колмят тебя, да? Голодом молят… Ох, они нехолёсые! Ницё, сейцас мы это испла-авим, сейцас мы тебя нако-олмим… — сунула руку в кармашек рябенького пальтишки, достала кусочек хлебца, и, отщипывая от ломтя крупные крошки, принялась, к несказанному ужасу Саны, методично заталкивать их в рот изумленному младенцу.

Сана ласточкой облетел все помещения избы, облитые белым зимним светом, — но в доме никого, кроме кошки Мавры, томно развалившейся на лавке, не было. А от кошки — какой толк? Вырвался во двор — и здесь никого, наконец, за воротами он обнаружил бабку Пелагею, которая, сняв ведра с коромысла, как ни в чем не бывало разводила тары-бары с матерью Ольки. Сана, по уже проторенной дорожке, влетел в правое ухо старухи и, внедрившись в ее сознание — рассусоливать было некогда, — грозным голосом покойного Пелагеиного тятьки рявкнул:

— Гусыня зевастая! Всё ведь прозевашь — а ну живо домой!.. — Подумал и прибавил: — Серый волк под горой!

После третьего «волка» бабка Пелагея, не привыкшая внимать внутреннему голосу, все ж таки послушалась, распрощалась с соседкой — которая как раз хватилась своей бедокурной дочки, — и обе ринулись в дом, едва ведь поспели!

Когда изо рта младенца был выковырян последний кусок мякиша, едва не проникший в дыхательные пути, женщины, охая и стеная, повалились на кровать. Олька, которой досталось от матери по первое число, успела выскочить на улицу и баском, на одной ноте, ревела под окошком, время от времени прекращая рев — чтобы в паузы контрабандно полакомиться с узорчатой варежки свежевыпавшим снежком, отдающим запахом шерсти.

Бедному Сане — в отличие от часового, охраняющего секретный объект, на смену которому обязательно приходит другой часовой, — сменщика не было! И покоя тоже не было — ни днем, ни ночью. А ведь это только начало: младенец даже еще не ползает, лежит поленом. Впрочем, ему казалось, что первые дни — как и первые годы — самые тяжелые. Дальше небось легче будет…

Время, подтачиваемое кружением солнечного шара, неумолимо двигалось: девочка уж гулила, уже пыталась перевернуться на живот, — а отец младенца все не приезжал. Бабка Пелагея ворчала, что пора уж дать робёнку имя, а то станут кликать Безымкой. Сана знал, что у ребенка есть тайное рекло — мать с бабкой нарекли девочку Крошечкой (известно почему), мать, наедине с дочкой, так ее и звала, но при людях рекло произносить воспрещалось, требовалось официальное имя, которое запишут в свидетельстве о рождении и которым девчонку станет окликать в сяк и каждый.

Наконец, когда на очередные выходные вновь прибыли из Города тетя с дядей, субботним вечером, аккурат после бани, за длинным столом в прихожей собрался семейный совет.

Первой слово взяла Пелагея Ефремовна, которая сказала, дескать, ее бабушку звали Варварой, и многозначительно добавила: она-де с этим именем дожила до ста с лишним лет…

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! — тут же парировала Люция.

Лилька нерешительно сказала:

— А может, Ирина? Красивое имя…

Сане тоже понравилось.

— Будут звать Орина-дурочка, — поджала губы бабка Пелагея.

— Ну почему же, мама? — запротестовала Лилька. — Орина-дурочка уж померла давно, кто ее помнит?

— Я помню. Ты вон помнишь. Все помнят. И когда давно-то?! Всего только лет десять назад… Или восемь?! И после нее Орины боле не рождалось ведь. Как пить дать, скажут: вторая Орина-дурочка объявилась!

— Но это же совсем другое имя, — уперлась мать ребенка. — То — Орина, а это — Ирина…

— Какое другое — такое же!

Тетя Люция, покосившись на дядю Венку, — который, пока шли прения, под сурдинку замахнул уже пятую стопку самогонки, наливая себе из традиционного субботнего графина, — не вынесла и, прикрыв ладошкой очередной стопарик, напористо сказала:

— Очень, я вам скажу, красивое имя — Каллиста!

Раздосадованный дядя Венка воскликнул:

— Что это за имя такое — Каллиста?! — расцепил по одному женины пальцы, высвободил стопку, выдохнул, тут же опрокинул в себя — и скосоротился.

Люция, поджав губы, сказала:

— Это хорошее имя — греческое! Хозяйка квартирная, библиотекарша, говорила, что нимфа такая была в Греции… — И повернулась к сестре: — Если тебе, Лиль, не подходит, я тогда свою дочь так назову!

— У нас сын будет! — стукнул кулаком по столу Венка. — Василий!

— Ага, как дружок твой, Васька Сажин, алкаш, тоже еще — нашел Василия… Даже и не думай! Нашу девочку будут звать Каллистой! — и тетя Люция погладила себя по тугому, как барабан, животу.

— Саму зовут не пойми как, — проворчал, наливаясь мутной злостью, дядя, — и эту… тьфу!.. этого хочет…

— Ой, на себя-то бы оглянулся: Вениамин И…

— Сколько раз просил не называть меня по отчеству! — заорал дядя и во второй раз шваркнул кулаком по столу.

Тут Пелагея решила вмешаться в семейную сцену:

— Люция — это часть революции. С моей-то в один день и час парнишко народился — так мы и сговорились с его матерью: парня назвали Рева, а девка, значит, — Люция. Ну а вместе: Революция!

— Слыхали уж сто раз!.. — проворчал дядя Венка. — Да… ошибочка вышла…

— Ну да, — кивнула Лилька, — слово с ошибкой получилось: Ревалюция…

— Ошибочка в том, — уточнил дядя, — что Революции не получилось: она моя жена-то, не Ревина…

По лицу Люции судорога пробежала: изо всех сил тетя пыталась сдержаться, не произнести роковых слов, но не стерпела — и выговорила:

— Может, еще не поздно ошибочку эту исправить…

Дядя Венка обомлел, вытаращил глаза и, взревев как бык, вскочил, сдернул скатерть — постеленную ради субботнего собрания — со всем, что на ней стояло (успев, правда, на лету подхватить и аккуратно поставить на оголившийся стол ополовиненный графин), оглянулся — схватил подвернувшееся полено… Люция заверещала и через порог скакнула в сени, Пелагея Ефремовна, охнув, раскинула руки крестом, заслоняя собой дверь, но Венка свалил бабку, столкнул с пути викавшую Лильку и выскочил в сенцы, после во двор, и — за ворота, где неведомо куда неслась по снегу его босая жена.