Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

Женщина в это время положила детеныша на место и, сунув ногу в новехоньком желтовато-белом туго натянутом шерстяном носке в петлю, стала качать зыбку, напевая:

— Ой-люлёши-люленьки, прилетели гуленьки, стали гульки ворковать, мою деточку качать… И-и!..

Каторжник — вот как это называется! Он — каторжанин, а это — место каторги. Остров. Земля! Впрочем, младенец мало чем отличается от него, он — тоже прикован к нему, Сане, хотя… хотя и не знает об этом. Пока.

Тут женщина решила перепеленать новорожденного — Сана с любопытством стал смотреть: под раскинутой треугольными крыльями байкой обнаружился дурашливый ситец, тоже откинутый влево и вправо; вздутый от мочи комок желтоватой марли, сунутый младенцу между не разгибавшихся ножек, женщина достала и вместе с мокрыми пеленками сбросила в угол — а на свету оказался знак пола. Это была девочка… Тьфу! Он готов был выругаться: только этого ему не хватало для полного каторжанского счастья! Оказаться на этапе с женщиной — а младенец рано или поздно, вернее в свой срок, станет ею, — врагу не пожелаешь! Впрочем, мелькнула позорная мыслишка, можно ведь освободиться раньше, не мотать срок до конца, это в его власти… Но Сана тут же отогнал зудящую мысль: да, в его власти, но… не положено!

Женщина вышла, оставив младенца — замотанного в тугие пелены, точно солдатская нога в портянки, — одного. Ребенок лежал, уставившись в дощатый потолок с темным лесным рисунком срубленных некогда сучьев — не имея возможности смотреть куда-либо еще.

Сана некоторое время понаблюдал за девочкой, а потом попытался заговорить — но, как и следовало ожидать, она его не услышала, а если услышала, то ни словечка не поняла, во всяком случае не ответила, даже взглядом… Пара фиалковых глаз и крохотный — точно третий глаз — роток, составляли равнобедренный треугольник лица, с перевернутой вершиной.

Тут он заметил, что с ребенком не все в порядке — знать, младенец не отрыгнул остатки молока, неопытная мать не подержала дитя столбиком, как положено, не положила на бочок, — и вот результат: сейчас ребенок — его подотчетный ребенок! — задохнется! Что же делать?

Он испытал вдруг подлинный ужас: этап, не успев начаться, мог закончиться… Хотя сам не далее как несколько минут назад — мечтал об этом… Но одно дело мечтать — а другое… Или мысль — его мысль — материальна, и желание тут же исполняется?.. Нужно что-то немедленно предпринять — но что?! Что он может сделать без рук, без ног?! Он юркнул в дверной проем, который принял вначале за раму картины, — и оказался в соседнем, пустующем помещении. Оттуда, уже сквозь мощную преграду печи, — искать легких путей не было времени, — рванул в кухонный кут: тут сидела разомлевшая преступная мать, преспокойно попивавшая чаёк пополам с козьим молоком!

Сана, не зная, что предпринять, не нашел ничего лучшего, как вломиться в правое ухо женщины — нырнул в барабанную полость и, миновав пещеру, по ушному лабиринту, через окно улитки и преддверный нерв проник в кору головного мозга. Там — голосом самой женщины — он запел колыбельную: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и ухватит за Бочок, и ухватит за Бочок…»

«Ребенка нужно класть на бочок, а под спину — скатанный из пеленок валик…» — всплыла наконец у беспели спасительная мысль. Женщина тут же подхватилась — и кинулась к оставленному младенцу: тот уж почти задохся, мать подняла его, перевернула книзу головой и принялась трясти. Рвотные массы выкинуло наружу — глотка ребенка освободилась для дыхания, и девчонка тут же заверещала.

А Сана, пятясь как рак, выкатился из уха на волю — встряхнулся, постаравшись вернуть себе прежнее вихреобразное обличье: его заплело в чужой голове зигзагами, точно высокогорную дорогу.

Он так устал, что не заметил, как откинулся — в последний момент сумев все ж таки закатиться под кровать, чтоб никому не попасться под ноги.

Пришел он в себя от шума голосов и хлопанья дверей — над ним тюремной решеткой раскинулась проржавевшая сетка кровати, придавленная периной и провисшая посредине.

Младенец преспокойно спал в своей расписной зыбке. Сана скользнул в прихожую, взлетел — никем не замеченный — на голую, висевшую на длинном шнуре лампочку — и сверху принялся наблюдать за происходящим.

В дверь ввалилась, отдуваясь, бабка девочки Пелагея Ефремовна: пришла-де с базара, в Агрыз ходила, десять километров туда да десять обратно, ну-ка посчитай! А ведь не молоденькая уж, но, слава богу, все яйца продала, пошли нарасхват, ни одного не побила!

Мать младенца, суетясь, помогала бабке снять с плеч котомку, — кликали ее Лилькой. Не успела Пелагея опростать котомку и с толком рассказать про торговлю, как прибыли еще двое: младшая дочь Пелагеи и тетка девочки — Люция с мужем Венкой. Дядя и тетя небрежно, но с тайной гордостью вывалили на длинный стол, застланный клеенкой с выгоревшим рисунком, связки баранок, банки с тунцом и сгущенкой, пачку индийского чая: дескать, в заводской лавке продавали, на «Буммаше», и это еще что — Венке, дескать, со дня на день обещаются квартиру дать! Сана заметил, что и вторая сестра черевоста. Приглядевшись, он увидел и плод: тоже девчонка!

А Лильке было не до гостинцев, не до чужих квартир: не терпелось показать сестре новорожденную. И вот Люция поспешила в спальню-детскую и, склонившись над зыбкой, взвизгивая, принялась дивиться на невиданную и неслыханную красоту младенца: дескать, а чей это у нас такой носишечка, а чьи это у нас такие крошечные пальчики, а чей же это у нас ротанюшка… Сана успел спланировать ей на макушку и теперь хмурился: с каждым восторженным словом из глаз женщины сыпались и, буровя кожу его подопечной, проникали в тело — крохотные создания, похожие на пиявок с оскаленными личиками… Но Пелагея Ефремовна не дремала: она принялась сплевывать и стучать по столу, а после показала младшей дочери смачный кукиш: от чего микробные создания истаяли — и, в конце концов, бесследно растворились в кровотоке младенца.

— Чего ты мне кукиши-то кажешь? — возмутилась Люция.

Пелагея в ответ многозначительно заявила:

— Перо скрипит, бумага молчит…

— Я не бумага, — оскорбилась младшая дочка. — Это на Венкином заводе машины выпускают, которые бумагу будут делать, а я покамесь не бумага, на мне никто ничего не напишет… И молчать я не собираюсь! Лиль, а зачем ты ребенка в удмуртской зыбке держишь? — обратилась тут Люция к сестре, и, понизив голос, добавила: — Скажут, вотянка рыжая…

— С какого боку вотянка-то?! — изумилась мать младенца. — Андрей — русский, я — тоже. И не рыжая она вовсе, темненькая, вот смотри…

— Мало ли… Найдут, с какого… А волосики у девочки всё ж таки не черные — а каштановые. Эх, деревня вы, деревня! Не могли в Город за детской кроваткой съездить?!

— Да некогда было… — стала оправдываться Лилька. — Да еще найди-пойди в твоем Городе кроватку-то, не на каждом ведь углу их продают! И как ее тащить из Города? Лошадь надо просить в Леспромхозе: дадут — не дадут… А тут Маштаковы за так отдали зыбку. А что: красиво и удобно!..

Сана был совершенно с ней согласен; и еще: в древнем ромбическом узоре покрова зыбки ясно читалось, что зыбочник, в ней прописанный, будет крепко спать, весел будет и здоров.

— А как назвали ребенка? — подошел замешкавшийся где-то дядя.

И у Саны, как тотчас выяснилось, оказалась непереносимость на спиртной дух: он скатился с теткиной макушки, попытался вплестись в перекинутую на грудь косицу Люции, — но не сумел и упал на щеку младенца, где съежился в слезинку, окутанную туманом. И увидел произошедшее с дядей: пока женщины толклись возле ребенка, Венка успел сбегать в сенцы, там в медогонке была у него припрятана чекушка, — и хорошенько к ней приложиться.

— Пока никак, — отвечала Лилька. — Ждем отца.

Люция поинтересовалась, когда ж Андрей прибудет?..

Бабка Пелагея отвечала: дескать, батюшке все ведь некогда, экзамены взнуздали, гонят-погоняют, не дают поглядеть на дитёку!

— Сдаст — и приедет. Скоро уж, — говорила молодая мать. — Зато как выучится — будет журналистом!

— Хвастать — не косить: спина не болить! — тотчас откликнулась бабка и еще подбавила: — Кем хвалился — тем и подавился…

А Люция завистливо вздыхала: дескать, небось в столице будете жить — журналы ведь из Москвы поступают, только там их и печатают…

— А где ж еще-то?! — горделиво поводя плечами, отвечала Лилька. — На самой Красной площади и поселимся.

Дядя Венка вдруг стремительно вышел и вернулся с фотоаппаратом. Люция поглядела и покачала головой: дескать, вишь, фотик купил, ползарплаты истратил, теперь забавляется — чисто юный натуралист! Венка, примерившись, щелкнул сестер, склонившихся над зыбкой, после распеленатого младенца, на щеке которого слезинкой сиял Сана, который, по примеру сестер, попытался улыбнуться «вылетавшей птичке» — правда, безуспешно.