Чёрная зима - Инна Тронина

Вид нищих, валяющихся прямо на тротуарах бомжей, бесчисленных лоточников, уличных музыкантов, которые, посинев от холода, старательно души в трубы, уже не шокировал Шведова. И он думал о том, как приедет на Тихорецкий, в свою квартиру, которая уже восемь лет принадлежит только ему.

Пьяные компании и откровенный разврат надоели ещё в детстве. Тогда Галия Искендеровна Шведова, ничуть не стесняясь подрастающего сына, водила к себе любовников. Сначала всё это происходило на Лермонтовском проспекте, за занавеской. Потом, когда жили на правом берегу Невы, на углу Октябрьской набережной и проспекта Большевиков, в Вадима появилась своя комната.

Туда он и скрывался на время оргий, но всё же очень страдал от грохота, визга, громоподобной музыки и топота ног многочисленных собутыльников Галии. Вадим жалел, что мать, вытравливая его из чрева, повредила ему позвоночник, а не слуховые нервы; в том случае жить было бы много легче. Галия всегда называла себя «субботницей», охотно объясняя, что это такое.

– Сынок, бывают бабочки – крапивницы, капустницы… А я – субботница. По субботам, после трудовой недели, некоторым мужчинам нужно расслабиться. Отдохнуть – от начальства, от жён, от детей. И чтобы потом на алименты и на скандалы не нарываться. А я – вот она! Всегда под рукой, беру немного, а со мной весело. И тебе ведь гостинцы приносят. Правда, сынок? Иначе мы с тобой жить никак не можем. Неучёная я, понимаешь?

Тогда Вадик и поклялся непременно выучиться, чтобы вытащить мать из этого болота, и самому не увязнуть в нём. Уже потом, когда сын стал взрослым, Галия развила свою мысль дальше.

– «Субботница» – это среднее между проституткой и шлюхой. Проститутка без души работает, только за деньги. Шлюхи – сами озабоченные, распущенные, заразные. А я за собой слежу. Всё с шуточками-прибауточками. Весёлая, красивая! Сготовлю, постираю… А чего ещё мужикам надо?

Вадим, уходя в Университет, ответил матери с порога:

– Таким, как к тебе сюда шляются, действительно больше ничего не надо. Молодец, что помогаешь кобелям облегчиться, а то они на улице могут кого-нибудь изнасиловать. Ты, наверное, таким образом, уже многих спасла…

– Вадим Александрович, я вижу, вы всё больше печалитесь…

Салин включил автомагнитолу. Салон заполнила нежная мелодия с колокольным перезвоном.

– Ничего, не опоздаем. Вы подождёте в машине, я заберу бумажник – и назад. Обиделись на меня? Не надо. Я вам в отцы гожусь, и добра желаю. Если бы вы пока согласились «варить лапшу», то заработали бы куда больше. А там, глядишь, появится возможность протащить докторскую. Мне не столько уж много лет, но на моём веку много веяний поменялось, и ещё сменятся. Может быть, вы впоследствии на своей теории приобретёте мировое имя. А сейчас – уж простите…

– Из меня повар негодный.

Шведов заметил, что Салин всё же остановился на красный свет у Боровицкой. Другие же иномарки неслись, едва не сбивая пешеходов.

Такая уж традиция сложилась не только в столице, но и в бывшем Ленинграде. Хозяева жизни старались не замечать «быдло», которое ходило пешком. Кремль казался Шведову собственным призраком, хоть над ним и горели звёзды. Дома стояли в метели, как холодные потухшие печи. Электричество горело плохо, и всегда ярко освещённые улицы пропадали в октябрьских сумерках. «Мицубиси» ехала словно по Москве вчерашнего дня. Силуэт города сохранялся, но суть была уже совершенно иной…

– «Варить лапшу» означало стряпать столбики с результатами социологических опросов; и Вадим отлично знал, как это делается. В подавляющем большинстве случаев с людьми и не разговаривали. Брали имя-отчество, например, Иван Васильевич. И делали вывод – пожилой, антирыночник, тоскует по старым порядкам. А, например, Игорь Валерьевич – деловой человек. Он может ответить только одно – счастлив, свободен, с увлечением делает деньги.

Бывало, что статистику проводили иначе – каждый социолог изобретал свой стиль. Но Шведову одинаково не нравились все нововведения накрашенных щебетуний из Института социологии и парламентаризма. К тому же, потребности Вадима были весьма скромными. Жил он один, на любовниц не тратился, не пил; только курил. Одежду тоже часто не менял, и потому вполне мог жить на те средства, что получал в питерском Институте социологии.

– Ленька Крапивницкий, к которому мы сейчас едем, тоже любит, как и вы, пофилософствовать. Как раз на той вечеринке, где я потерял портмоне, он развивал мысль о проблемах чрезмерного народонаселения…

«Мицубиси» Салина, похожая на ракету с тонированными стёклами и сидениями под самолётные кресла, быстро отбрасывала кварталы. Автомобиль являл собой кусочек благополучия посреди развала и убожества. Даже фонари здесь, во всегда залитом светом центре Москвы, горели еле-еле, поминутно помигивая.

Шведову всё больше хотелось попасть на вокзал и убраться отсюда в свой уютный мирок, в кабинет, где окна выходят в зелёный, а сейчас разноцветный от осенней листвы двор. Там было очень уютно, потому что точечная «девятиэтажка» отделялась от Тихорецкого проспекта длинным многоквартирным домом. А за Светлановским проспектом начиналась Сосновка, и при северном ветре в квартире пахло лесной свежестью.

Доберман Шведова по кличке Олав сейчас жил в квартире барином, под присмотром соседки Инессы Шейхтдиновой. Она охотно согласилась остаться с псом, главным образом потому, что хотела пожить одна.

В их тесной двухкомнатной квартире, кроме Инессы, проживала её сводная сестра с мужем и двумя сыновьями. Муж страдал приступами белой горячки, а один из племянников был дебил. Он посещал вспомогательную школу на улице Композиторов и шансов на выздоровление не имел.

Инесса, на время отсутствия Вадима, переезжала в его квартиру и кайфовала там от души, печатая на портативной машинке свои романы. Шведову даже неудобно было возвращаться из командировки, вынуждая Инессу откочёвывать к своей семейке. Он даже предлагал жить вдвоём, разумеется, в разных комнатах – благо они изолированные. Получилось бы что-то вроде коммунальной квартиры, только без скандалов.

Но Инна, несмотря на броские туалеты и эффектную внешность, была очень щепетильна в вопросах нравственности, и потому ответила отказом. Ей не хотелось, чтобы переезд обсуждал весь двор, а это непременно случилось бы. Старшая сестра была та ещё сплетница, да и других злоязыких дам вокруг хватало.

Тогда Вадим подумал, не сделать ли соседке предложение. Но не решился, потому что Инна ненавидела разговоры о любви так же, как и сам Вадим. Около трёх лет назад Инесса зарегистрировалась с журналистом из редакции, где тогда работала. Антон Свешников тоже поначалу называл их брак фиктивным, имеющим целью вырвать Инну из пьяного окружения. Но, как оказалось, это была ложь. Не успели они тиснуть в паспорта печати, как Свешников востребовал от красавицы-жены исполнения супружеского долга; а об этом они не договаривались.

Поняв, что Тошка нагло кинул её и элементарно заманил к себе в квартиру, Инна через три недели подавала на развод. Она даже честно попыталась пересилить своё отвращение к вруну Свешникову, но не сумела. Как понял Вадим, Антон так и не стал её фактическим мужем. Инна выражалась иначе: «Наш брак не был реализован…»

– Что вы сказали, Владимир Ефимович? – словно очнулся Вадим.

Сейчас он ехал барином, в шикарной иномарке профессора Салина. Разговор следовало поддержать хотя бы из вежливости. Совсем недолго осталось – скоро уже на поезд…

– Говорю, Леонид Крапивницкий на той вечеринке разглагольствовал о нашем населении в очень нелестных эпитетах. – Салин повернул на Кропоткинскую.

– Он – тоже наш коллега-социолог? – равнодушно спросил Вадим.

Почему-то ему показалось, что надо распрощаться с Салиным и своим ходом отправиться на вокзал. Мэтр, по пути заскочивший в «комок» за коктейлем «Кеверт», от Крапивницкого быстро не уйдёт.

– Нет, он – микробиолог. Талантливейший парень. Стал доктором наук в тридцать два года. Одно время его едва не вышвырнули, по сокращению штатов, на улицу. Но теперь, говорят, он нашёл отличное место, и круто там забашлял. Ну, то есть, заработал. Оклад, говорит, триста тысяч в месяц; потом обещают удвоить. Я еле дотягиваю до ста тысяч, но Лёньке-то всего тридцать пять; он на год старше вас. Мальчик всегда был деловой, но такой прыти я даже от него не ожидал. Сейчас вы увидите, какой у него великолепный белый «Линкольн». С женой и маленькой дочерью Лёнька занимает пятикомнатную квартиру на Кропоткинской…

– А причём тут народ?

Шведов закурил «Опал», стараясь не заводиться от трескотни Салина. При разговорах об «оборотистых мальчиках» его начинало тошнить, но не от зависти, а от омерзения.

– Он здорово дёрнул «Палинки» – это венгерская фруктовая водка. Не рассчитал дозу, и его развезло. Мы с ним уединились на кухне, покурить. Лёнька пил воду со льдом, угощал меня. Короче, я попытался выяснить, где он так изящно горбатится. Я, мол, тоже хочу. Неужели, говорю, не поможешь мне по дружбе? У Крапивницкого фирмачи знакомые. Он везде вхож и отовсюду выхож… Он ответил, что связан словом, и ничего сказать толком не может. Это не его тайна, а, значит, говорить на эту тему не стоит. Потом, между прочим, сквозь губу, заметил: «Слишком большое население в России, не находишь? Огородец наш зарос – прополоть надо. При «совке» дрянь всякая размножилась. Алкоголики, старики, инвалиды, студенты, прочие тунеядцы. Жрать хотят, никакого толку от них нет, только льготы подавай пенсии, стипендии. И этих младших научных сотрудников, что в НИИ дурью маются, туда же отнести надо. Должен существовать правящий класс, банковский сектор, сырьевики и прислуга. Всё! Больше здесь никто и не требуется. Кормить этакую прорву! Раньше надеялись, что с голоду передохнут. Но у них на генном уровне заложена способность выживать. Землю, крапиву, траву жрать станут, в помойках копаться, сапоги и ремни варить, в конце концов, каннибализмом займутся, но выкарабкаются. И квартиры занимают, притом отличные…»