Последний старец - Наталья Анатольевна Черных
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение — словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки — собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, — вспоминает один пожилой священник, — думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.
Смерть отца Захара
1
Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,
в небольшом селенье все давно уж спит.
Улицы пустынны, около домов
целые сугробы наметает вновь.
Изредка далеко заунывный вой
раздается дико в тишине ночной.
Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг
и опять замолкнут. Только снег вокруг,
словно пыль несётся, застилая свет,
заметая густо на дороге след.
Рано улеглося ныне спать село,
завтра день великий, праздник Рождество.
2
В стареньком домишке, что уж в землю врос
и стоял под кровом вековых берёз по соседству с храмом — ветхим, как и он,
слабый огонёчек виден из окон.
Там горят лампады у святых икон,
и их тихим светом домик озарён.
Комнаты в нем малы, с низким потолком,
но во всем порядок, чистота кругом.
Целый ряд икон там во святом угле,
на накрытом тут же небольшом столе
книга в переплёте кожаном лежит,
рядом крест в оправе при огне блестит.
Свернут аккуратно близ епитрахиль,
и на нем сверкает золотая пыль.
На стене картинок виден целый ряд,
чинно по порядку все они висят.
Всё архиереи — вон из темноты видны
Филарета строгие черты.
Рядом Иннокентий, а за ним Платон
смотрит величаво, в думу погружён.
Тут же два монаха, вид монастыря,
да войны прошедшей два богатыря.
Старых два дивана, стол да стульев ряд
скромно все прижавшись, по стенам стоят.
Зеркало в простенке — больше для красы,
чем для туалета — да в углу часы
тикают сердито, вот уж сорок лет,
а им всё покоя и замены нет.
А давно пора бы! Сам отец Захар,
их хозяин, тоже очень, очень стар.
Ведь когда на место здесь он поступил,
то часы-то эти в первый год купил.
«Старые — мы стары», — маятник стучит,
«Верно, верно, верно», — во ответ урчит
на лежанке лёжа, толстый серый кот,
что годам своим он потерял и счёт.
3
В тесной боковушке, освященной чуть
светом от лампады, положа на грудь
высохшие руки, старичок лежал на кроватке бедной, ночи он не спал.
Он и прежде мало сладких снов знавал,
а теперь к тому же сильно захворал.
Вот уж две недели с постели не встает,
видно, дело к смерти уж теперь идёт.
Он и не горюет, он свое отжил.
А вот горе — завтра он бы отслужил
Божью Литургию хоть в последний раз,
да нет силы… и из впалых глаз
покатились слезы… Завтра Рождество,
день святой, великий, людям торжество.
Завтра в храмах будут праздник все встречать,
Деву и Младенца в песнях величать.
Он же одинокий, старый и больной,
должен здесь валяться в праздник годовой.
И его любимый небольшой приход
в день такой без службы будет в этот год.
И вздохнул глубоко старый иерей,
в думы погрузился о судьбе своей.
Вспомнил, как бывало, праздник он встречал,
окружен друзьями, как счастлив бывал
он тогда, но это все давно прошло,
счастье улетело, будто не было.
Старый, позабытый, он один живет,
от родных далеко и один умрет.
Родственники! Сколько с ними было слез,
сколько горя, нужды он для них понес.
Как любил их сильно, всем им помогал,
а теперь под старость, знать, не нужен стал.
А желал бы сильно он их повидать
и, прощаясь с ними, многое сказать.
Умер бы в сознаньи, что родных рука –
не чужих, закроет очи старика.
Их к себе напрасно каждый день он ждет,
знать, и не дождётся, скоро смерть придет.
На дворе сильнее вьюга всё шумит,
оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,
злобно ветер воет и в трубе гудит.
И отцу Захару сон на ум нейдет, смутная тревога вдруг запала в грудь,
В памяти пронесся долгой жизни путь.
Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,
и итог свой страшный смерть уж подвела.
Страшно оглянуться на всю жизнь — она
разных злых деяний и грехов полна.
Добрых дел не видно, а ведь он же знал,
что к Тому вернётся, кто его создал,
что за всё отдаст он Господу ответ,
где же оправданья? У него их нет.
Жил, не помышляя о своём конце,
часто забывая о своём Творце.
Вспомнил он, что в жизни суетной своей
меньше он боялся Бога, чем людей.
Бог-то милосердный, всё потерпит Он,
легче ведь нарушить Божий-то закон,
чем мирской, ведь люди, как Господь, не ждут,
за проступок в здешней жизни воздадут.
И хоть суд людской-то больно тороплив,
да не так, как Божий, прост и справедлив.
Без суда, без следствий он всю жизнь прожил,
но зато пред Богом много нагрешил.
Из-за выгод людям часто угождал,
перед кем гордился, перед кем молчал…
Сильным поклонялся, как нужду имел,
грешников богатых обличать не смел.
Хоть по долгу должен был сие творить,
да ведь людям страшно правду говорить.
Обличи, попробуй, будешь без куска,
а семья на грех-то больно велика.
Пастырем примерным тут уж трудно быть,
ну и потакает, чтоб на хлеб добыть.
Правда, он приходом век доволен был
и нелицемерно прихожан любил.
Лишнего за требы он не вымогал
и чем мог, несчастным часто помогал.
Но в нужде, случалось, согрешал и он.
Раз кабатчик сельский скряга Агафон
на богатой вздумал сына обвенчать, а тут надо было в город отправлять
сыновей в ученье, вот он и прижал
кулака и лишних пять целковых взял.
Да потом и сам-то деньгам был не рад,
приходил кабатчик в дом к нему сто крат.
Торговались каждый день они до слез,
сколько тут упрёков, сколько тут угроз
выслушать он должен был от кулака,
лишняя надбавка стала не сладка.
К высшему начальству жалобой грозил,
а владыка строгий в это время был.
Страху-то какого натерпелся он,
да спасибо, скоро сдался Агафон.
Он за всё служенье целых сорок лет,
как огня, боялся ябед и клевет.
Слава Богу, не был никогда судим,
