Алые росы - Владислав Ляхницкий

Надо бы сразу пройти решительно, не выказывать робости, чтоб девка уразумела — хозяин вернулся, а Сысой замешкался. Потоптавшись на пороге, откинул деревянный засов и вошел в горенку. Ставни на окнах затворены, в полумраке с яркого света не разберешь, что к чему. Хотел по-хозяйски крикнуть, а поздоровался неожиданно ласково:

— Здравствуй, Ксюша. Что-то не вижу тебя?

Девушка сидела возле стола на лавке к нему спиной, подперла щеку ладонью и смотрела в узкую щель в ставне. Солнечный луч дрожал в темноте, как натянутая струна, и освещал ее черные волосы, длинную шею, золоченой лентой ложился на плечи. Залюбовался Сысой. Обнять бы ее, подхватить на руки…

В прошлый раз за такую попытку Сысою попало цветочным горшком. Несколько дней ходил с забинтованной головой. После этого из комнаты вынесли табуретки, горшки с геранью, посуду из шкафчика у двери и сам шкафчик. Иконы сняли в углу. А лавку, стол и топчан накрепко приколотили к полу гвоздями. Но кулаки, ногти, зубы остались у Ксюши, и Сысой не решался поступать, как хотелось.

Сделав два осторожных шага, он встал за спиною Ксюши, положил ладонь на ее плечо и осторожно погладил.

Ксюша молча сняла Сысоеву руку.

— Гхе… — вскипела обида уязвленного самолюбия и вместе с тем забылось решение быть непреклонным. Положив на стол свертки, он сел против Ксюши и заставил себя улыбнуться.

— Дуешься все? Разве я тебя продал? Я купил. И за сколько! За царевну меньше дают, — положив руки на стол, стал загибать палец за пальцем — Дом… Лошадей… Барахлишко в доме… А за что заплатил? Недельку с тобой погулял и конец. Да разве это гулянка, когда все силком.

Подарки намеревался показать, когда покорится, приласкается, в виде награды. Не получилось по-задуманному. Развернул один сверток, посыпались на стол ленты — синие, зеленые; шевельнул второй — и показался атлас на юбку — блестит, как лунный отсвет на тихой воде. Глянул на Ксюшу. Она как смотрела в окно, так и продолжала смотреть. Только губу закусила.

Тогда Сысой развернул во всю ширь и атлас, и ленты, и желтую с красными маками шаль.

— Тебе это.

Встал за спиною Ксюши, легонько толкнул ее в бок.

— Поди, обижаешься: запер, мол. Ну, казни. Да все от тебя зависит. Скажи, никуда я не убегу, побожись — и сразу все двери настежь: ходи, гуляй. В тайге скоро ягода поспеет, ешь, не хочу. Любишь ягоду? Любишь? Молчишь! А утра какие здесь. Роса по грудь. По ложкам туманы пахучие, а сверху их солнышко золотит. Побожись.

Ксюша медленно встала, высокая, стройная, в пояске — рукой перехватишь. Коса черная ниже пояса. Одна, а пора бы ее уж по-бабьи надвое расплетать. Кровь прилила к голове Сысоя. Протянул опять руки. Ксюша их отвела.

— Ксюшенька, неужели тебе самой не хочется полюбиться? Человек же ты, а не камень. Жизнь же свое берет. Скажи только слово — и ставни настежь. Двери все настежь. Живи тут, на пасеке. Саввушке помоги полы помыть, обед сварить, постирушку сделать. Батрачить не так уж много. Когда я приеду, чарочку тебе поднесу, а ты меня обними, приласкай. Так это же не работа, а сладость. Согласна?

— Божиться не стану, поверишь и так. — Говорила размеренно, четко, как льдинки ломала. — Если хоть щелку найду, тотчас сбегу. А прежде чем убечь, подожгу осиное гнездо. Веришь?

Дрожь прохватила Сысоя, но он заставил себя рассмеяться.

— Посулила синица море зажечь, да рукавички прожгла и лапки черные стали.

— Не обожгу.

— Да кто ты такая, Помадка Вареньевна? Уйти отсюда задумала, а куда? В публичный дом? Только туда тебя и возьмут.

— Лучше туда пойду.

— Врешь! Врешь! Раньше, чем других мужиков ублажать будешь, мне заплати за дом, лошадей, за шубы, что я отдал Устину. Сам продам тебя в уличные девки.

Исказилось, побледнело лицо Сысоя. Злится — значит бессилен. Хотелось, чтоб Ксюша заплакала, закричала, чтоб была видна ее боль. А она как молитву творит с какой-то внутренней светлостью:

— Щелку одну оставь, враз, уйду…

— Молчи, — отступил назад и размахнулся. Плетка еще висела на ремешке на запястье.

Ксюша проворно шагнула вперед и схватила Сысоя за поднятую руку.

— Брось плетку… Мою кожу еще Устин задубил.

Обмяк Сысой. Ксюша отпустила его запястье. Отступила к окну и села на прежнее место, спиной к Сысою. Всем телом ожидала удара. Скрипнула дверь. Стукнула щеколда.

Ушел?

На столе лежали ленты: зеленые, синие, красные. На желтой шали алели маки. Ксюша уронила руки на стол, уткнулась в них лицом и заплакала без всхлипов, без причитаний. Ей чудилось, что весь прежде виденный мир — и тайга, и горы, и Рогачево, и Богомдарованный, и Устин, и Арина — это лишь бред, а явь — эти вот мрачные стены.

Наплакавшись, прильнула к стеклу. В щелку видны заросли черной смородины. На волю хотелось так, что, казалось, сквозь ставни и стекло доносится их запах.

Возле смородины торчит столб и на нем сидит серый поползень вниз головой, выглядывает букашек.

Надо ж, чтоб именно в тот момент, когда заточение стало невыносимо тягостно, когда впору головой о стену удариться, к окну прилетел серый поползень — верный, безропотный друг.

Все сторожатся в тайге человека — и птицы, и звери, а маленький поползень встречает его как друга. Серенький, черные перышки возле глаз похожи на маску. Он сам зачастую прилетает к костру, повисает на стволе вниз головой и внимательно смотрит, знакомится. Ксюша всегда ждала этой встречи. Увидев поползня, протягивала на ладони приготовленные семечки. И поползень бесстрашно спархивал вниз, цеплялся лапками за Ксюшин палец и, схватив два-три семечка, улетал недалеко.

Потом, освоившись, он сидел на ладони и делал запасы, пряча семечки то под Ксюшину рукавичку, то за борт полушубка. И даже порой провожал недалеко, перепархивая с дерева на дерево. Иной раз казалось, отстал, потерялся в густой хвое, а протянешь руку с подсолнухами — и вот он снова сидит на ладони.

— Сейчас бы нам вместе на волю. В тайгу, — прошептала Ксюша.

Звякнул засов. Голос Сысоя:

— Выходи!

«Поползень, милый… неужто свобода?» — Сердце билось пойманной птицей. Стараясь не глядеть на Сысоя, стараясь не выдать радости, вышла в кухню. «Только б не побежать, не заплакать… не сгорбиться».

Ксюша прошла через кухню. Плыли перед глазами печь и беленые стены, лавки. Сколько здесь света после горницы с вечно закрытыми ставнями. Кружится голова. Ксюша шагнула в сенки. Солнечный луч дотронулся до щеки и погладил так нежно, как в детстве гладила мать. Ксюша протянула к солнцу руки.

Сбоку открытая дверь чулана. Оттуда пахнуло затхлостью. Неожиданный сильный толчок в плечо — и Ксюша упала на пол чулана. Хлопнула дверь. Стукнул засов. Темнота. Терпкий запах мышей. Голос Сысоя из-за двери:

— Будешь сидеть, покуда не поумнеешь.

Заперев чулан, Сысой прислушался: может быть, позовет, прощенья попросит? Или заплачет?

Тихо в чулане.

— У-у, подлая, ничем не проймешь… — прошипел Сысой и, засунув руки в карманы, пошел между ульями. Шел и пинал подвернувшиеся щепки, будто они виноваты, что приходится неделями уламывать девку. А тут еще отец попрекает в письме.

Круто повернувшись, пошел в избу. Там отыскал бумагу, чернила и, сев к столу, начал писать.

«Дорогой и любимый родитель наш Пантелеймон Назарович! Во-первых строках шлю тебе нижайший поклон и почтение, а также поклоны всей нашей родне и знакомым.

Ты попрекаешь меня и поносишь как только можно, что я будто проиграл Устину какие-то деньги и не шлю тебе его долг. Налгали тебе. Деньги все до копеечки выслал по почте, а что дома не показался, так это дела задержали. Сам учил, что дело прежде всего. Вот я и поступаю по твоему завету…»

Вздохнул. Жаль денег, отправленных отцу. Еле выпросил их в эсеровском комитете. Как бы эти деньги сейчас пригодились. Снова вздохнув, продолжал писать:

«А что касается девки, так и вовсе ты напрасно меня попрекаешь. Быль — молодцу не укор. Позабавлюсь и выброшу. Девка покорная, послухмяная, пусть пока поживет…»

Писал и не мог понять, что заставляет его писать именно так.

Очень обидно. Солдаток в селах, как галок… И девок хватает. Но Сысой отмахнулся от них. И ради чего?

3.

В поисках какого-нибудь оружия Ксюша исползала пол шаг за шагом, ощупала стены. Раньше здесь стояли кадушки, лагуны, медогонка, на полках всякая утварь: горшки, дымари, бутылки, решета. Здесь же хранились лопаты, ножовка, долота, топор. Быстро очистил кладовку дедушка Савва по приказу Сысоя. И только в дальнем углу оставил кошемный потник. Поняв бесполезность дальнейших поисков, Ксюша забилась в угол чулана. В слуховом оконце мигала одинокая звездочка, безнадежно тусклая, как обессилевший огонек, а по полу шныряли мыши, искали исчезнувшие кадушки, злобно пищали, дрались.

Ксюше не до мышей. Только когда какая-нибудь не в меру шустрая пробегала по голым ногам или телу, девушка сбрасывала ее, мышь шлепалась на пол, и на какое-то время возня затихала. Ксюша подбирала ноги под сарафан, силилась привести мысли в порядок и не могла. Подобно сухим листьям на осеннем ветру, они вихрились, сбивались в крутящиеся клубы и уносились в беззвездную темноту.