Алые росы - Владислав Ляхницкий

Такую ж сиротскую долю испытала Арина, когда бросил ее Симеон. Вспомнились стыд, одиночество, и подступили к горлу горячие бабьи слезы. Заголосила было, как голосят кержацкие бабы, с причитаниями, нараспев.

— Семшенька, соколик мой ясный, солнышко ненаглядное…

И сразу осеклась: соседи невесть что подумают. Подавив стенанья и неприязнь к Ванюшке, присела с ним рядом на лавку, погладила его волосы: каждая женщина в душе мать.

— Горюнок ты мой, несмышленый. Еще, может, не все пропало? Еще, может, вернется Ксюша-то?

Ванюшка стукнул кулаком о косяк окна — стекло зазвенело.

— Пусть только вернется, я ее, подлую, кнутом засеку. Каленым железом гляделки ей выжгу. Жилы щипцами вытяну… С Сысойкой слюбилась… Ог-гхы-ы, — обхватил ладонями голову, замотался на лавке, как ковыль на ветру, и рухнул грудью па стол. — Зарежусь я… Где нож?

— В моей-то избе да резаться?.. — заметалась Арина, вынула нож из-за пазухи, сунула его под себя, всплеснула руками и снова за пазуху. Жжет он ее. Обхватила Ванюшкины плечи, заохала:

— Што ты удумал-то? Грех какой! И было бы из-за чего, а то, тьфу тебе, из-за девки. Да ими хоть пруд пруди, хоть заместо навоза в плотину клади. У Софрона, к примеру, не девка? Загляденье одно! У Матвея чем не лебедушка, будто только што в сливках купана, — частила Арина, да спохватилась и вновь залилась — Ох, Ксюшень-ка, родненька, солнышко мое ясное, нет никого-то в селе, кто б сравнился с тобой по приглядности да по статности. Как вспомянешь тебя, так сердечко застонет.

— Перестань ты душу мне рвать., А Ксюху… Только б поймать, — выкрикнул — полегчало. Прокричал еще, громче: — Только б поймать…

Арина налила воды в ковш, подала его гостю.

— Да не скрипи ты зубами-то. Перемелется, Ваня, мука будет.

— Да пошто она убежала с одноглазым Сысойкой? А клялась любить до могилы.

— В девичье сердце разве заглянешь, Ванюша? Клятву нарушила? Э-эх, милок, кабы одни только девки клятвы-то рушили, на свете куда как, легко бы жилось. Семша за мной по пятам ходил, грелся, глядючи на меня. Матерью клялся — женюсь. Получил, што надо было ему, и поминай как звали.

Нараспев, как былину, рассказывала Арина.

— Так было, Ванюша, так, видно, и будет. Ежели кто копейку зажилит, его на весь свет ославят: выжига, вор, из села убегай. А вот ежели кто над любовью надругается, самую душу украдет, так никто ему слова не скажет. Еще молодцом назовут.

Поднял Ванюшка голову.

— Перестань ты ныть. Как Ксюху найду… — начал грозно и вдруг словно милостыню под окном попросил — Арина, слышь, дай мне Ксюхину ленту, какую она носила в косе. Погляжу хоть когда…

7.

…Ночь сегодня пахучая, тихая. Где-то над самым окошечком вздыхала спящая птица, как будто шептала что-то.

Неужели скоро свобода? Ксюша не отходила от оконца, смотрела на звезды. Пора!

Еще отломила кусочек драни. Просунула голову. Сейчас получилось легче, чем днем. Коса зацепилась за что-то. Ксюша рванулась, едва от боли не вскрикнула, но коса отцепилась.

Сарафан затрещал. Ксюша готова нагая выскочить, лишь бы уйти. Выдохнув, вся напряглась. Если б ухватиться за что-нибудь. Почти теряя сознание, извернулась, нащупала пальцами ног щербинку в бревне и уперлась в нее. Продвинулась малость… Еще… Уф! Протиснулась грудь.

Кулем свалилась на землю, вскочила и бросилась на дорогу.

Залившись истошным брехом, пес кинулся к Ксюше, но не под ноги, как делают деревенские псы, не схватил за икры, а отбежал и завыл протяжно, будто в зимнюю стужу, учуя волка.

— Кто там? Кто?! — крикнул Саввушка, выбежав из избушки. — Стреляю!

«Бежать? Пес сейчас же повалит».

— Буранчик… Буранчик… Буранчик… — позвала его Ксюша и осторожно пошла по тропе.

— Стреляю! Кто там? — слышно было, как Савва клацнул затвором старой берданки.

— Не уйти… Савва рядом уже… — Повернувшись, раскинула руки, крикнула что было сил:

— Стреляй! Перед самой своей могилой облейся кровью, убивец! Стреляй!

— Господи! Ксюха, никак? Да как же ты выбралась?

— Бог мне помог. Лучше сразу стреляй, не то я не знаю, што сделать могу. Сама кровь на душу приму.

— Кстись, кстись, такие слова говорить… — отступил на шаг. — Правду сказала, перед могилой стою. Росный ладан храню, вот он на мне, — и застонал — Ксюшенька, дочка, Сысой-то меня изувечит… Вернись, Христа ради. На колени стану перед тобой. Што хочешь требуй, рабом твоим буду, только вернись. Не могу я тебя отпустить.

— Не можешь? Сейчас вот пойду на тебя и ты стрельнешь. У тебя, поди, дедушка, дочери были? А может, и внучки есть. Ради них отпусти… Ты в бога веришь, так вот поклянусь, каждое утро, каждый вечер буду молить его о твоей душе. Бог слышит молитвы чистых, а я чиста перед ним. Саввушка, слышишь? Сейчас вот молюсь за тебя. Господи, просвети ты душу дедушки Саввы, отврати его от греха и будет на нем твоя благодать. А грехи его я приму на себя, если отпустит меня. А не отпустит, так кровь моя пусть…

— Молчи, Христа ради!

— Пусть падет на него… до последнего часа…

— Ксюха, не проклинай!

— …И в могилу уйдет за ним.

— Перестань! Аксинья! — закрыв лицо рукавом, Савва крестился. — Иди… иди уж… Пусть будет, што будет.

…Отойдя шагов сто, Ксюша оглянулась. В жидком сумраке летней ночи белела Саввушкина рубаха. Он стоял между ульями и, наверно, смотрел вслед беглянке.

— Спасибо, дедушка Савва, никогда не забуду твоей доброты.

Перевела взор на избу. Среди темной зелени пасеки виделась только белесая крыша, как призрак, как саван холщовый.

— Будь ты проклята, — погрозила в темноту и побежала.

Вспыхивали зарницы. Ксюша шла торопливо, оглядываясь по сторонам. Радость свободы не ощущалась, а тревожила ожиданием чего-то, будто не вырвалась из плена, а лишь спряталась временно и вот-вот ее схватят. «Так же после драки с Сысоем меня лихорадило, — подумала она. — А если бы Савва не отпустил?»

Не решалась ответить на свой вопрос, но знала, могло бы случиться страшное. Ускорила шаг.

Шла, напрягая зрение, и все-таки запиналась, падала, ударялась о камни, коряги, но, не чувствуя боли, поднималась и шла дальше. Только б скорее убраться из проклятого места, только б прогнать это чувство томящей тревоги.

Когда забрезжил рассвет, Ксюша увидела пихты, окружающие дорогу, ручей. Он прыгал с камня на камень, сыпал брызгами и звенел на разные голоса. Заря разгоралась, а тревога не проходила.

Верная слову, опустилась на колени и, подняв глаза к восходившему солнцу, сказала истово, с затаенным восторгом:

— Господи, дай счастье и многие лета дедушке Савве, а грехи его, кроме смертных, взыщи с меня. Болезни его положи на меня… отврати от него гнев Сысоя, продли его жизнь.

За себя не молилась, не было сил.

Днем по дороге можно нос к носу столкнуться с Сысоем, и Ксюша свернула с дороги. В чаще, у скалы, нашла укромное место. Здесь и колба, и вода в ключе. Усталость валила с ног, и Ксюшу сморил сон.

Небольшой моросящий дождь заставил подняться с земли. В темноте с трудом отыскала дорогу. Шумела тайга. Ключ справа уже не звенел, а глухо урчал. За ключом надсадно кричали совы, и Ксюше начинало казаться, что кто-то следит за ней; и соглядатаи перекликаются между собой совиными криками. Как и в прошлую ночь, шла сторожась, ожидая внезапного нападения.

Ранним утром тайга неожиданно кончилась. Добежала отдельными пихтами до высокого яра над поймой реки, привстала на цыпочки и замерла, удивленная ширью, простором. Под яром стелился широкий луг с куртинами и цепочками тальников, а за ними далеко-далеко серела река. Когда-то она, своенравная, протекала под самым яром, оставив на пойме десятки стариц-озер. По их берегам и тянутся тальники, камыши, осоки… Но стариц не видно сейчас, они, будто охапками тополевого пуха, прикрыты сероватым рассветным туманом, а заречная даль сливается с выцветшим утренним небом, и трудно понять, где кончается степь и начинаются облака.

Здесь сам воздух казался другим. Остановившись на краю обрыва, Ксюша невольно раскинула руки, словно хотела обнять и кромку тайги, и далекую ширь горизонта, и сероватые кружавины туманов на пойме, и куртины тальников, и озера. Великое чувство простора опьянило ее.

— Свобода, — тихо сказала Ксюша и повторила с радостным криком — Свобода! Вот она! Тут! — хотелось кинуться с яра и лететь над озерами, над туманами, над утиными криками, над зеленью поймы; наслаждаться видами привольной свободной земли, и самой быть свободной, как птица.

Из-под яра послышались приглушенные голоса, и Ксюша невольно спряталась за пихту.

— Держи ее…

— Стрельнула, треклятая, што твой сокол.

— На то она и щука…

От голода защемило под вздохом. Голод толкнул Ксюшу к людям. Спустившись с яра, она увидела сквозь кусты рыбаков. Кто в подштанниках, кто вовсе разголышавшись, они тянули по озеру небольшой бредешок. От поплавков расходились сероватые волны и, казалось, увязалась за рыбаками стая птиц, плывет себе, рассекая сизую, с розоватыми бликами гладь, и не хочет отстать.