Алые росы - Владислав Ляхницкий

На другое утро шмель снова гудел у стекла и был, кажется, очень голоден. Можно бы у дедушки Саввы меду попросить, да не хотелось у него одолжаться. Нажевала тюрьки из хлеба и положила на подоконник. С замиранием сердца следила, будет шмель есть или нет. Кажется, ел. Только странно: подползет, упрется лапками в тюрьку, ткнет в нее хоботок и сразу взлетит, как ужаленный. Побьется в стекло и снова к тюрьке ползет.

На третье утро, проснувшись, Ксюша не услышала гуда. Подошла к окну. Шмель лежал на переплете рамы вверх мохнатыми лапками.

2.

Сысой, подъезжая к пасеке, чувствовал душевный подъем и всегда запевал. Сегодня он пел особенно громко. Много дней давил его нечаянный выигрыш. Нужда заставила вновь обратиться к Ваницкому. Трижды пришлось проситься, прежде чем Аркадий Илларионович принял его в конторе на прииске Богомдарованном. Вместо «здравствуй» сказал с насмешкой:

— Спасибо, что не забыл.

Сесть не пригласил. Сысой проглотил обиду: не привыкать. Начал сразу же с дела.

— Я много езжу, Аркадий Илларионович. Холсты скупаю в степи, в притаежье — деготь, смолу, а крестьяне то овес предлагают, то пшеницу. Могу для ваших приисков закупить, что вам надо. Мне попутно…

— Только чтоб мне приятное сделать?

«Издевается?» — Сысой засопел и сказал безнадежно:

— Пять целковых со ста за куртаж.

— А деньги за год вперед? — Увидя, как заблестел единственный глаз Сысоя, как дрогнули его тонкие губы, Ваницкий громко расхохотался — Сколько раз ты пытался меня обмануть? Говори.

— Ну, два.

— А сколько сумел?

Ваницкий твердо решил денег Сысою не давать, но почувствовал в просьбе его какую-то исключительность, иначе бы он не пришел сюда после аукциона.

— Идем погуляем по прииску.

— Может, в конторе решим?

— Успел набедокурить и здесь? Идем в тайгу, я устал. — И когда вышли на дорогу, Аркадий Илларионович резко спросил — Сколько надо? Пятьсот?

Ждал, что Сысой замашет руками: хватит и сотни, но Сысой засопел, отвернулся в сторону.

— Тысячи надо.

— Высоко берешь.

— Дело тут есть такое… пальцы оближешь.

— Хитри да дергай себя за ухо, а то сам себя обхитришь. Иди, а я поверну домой.

Таежная дорога — узкая щель с пихтовыми стенами. Колдобины, рытвины, грязь… Вон большой сухой кедр. Возле него год назад Сысой выманил у Ксюши половину прииска Богомдарованного. Тогда казалось, деньги сами валятся в Сысоев карман, а они, вспорхнув, очутились в кармане Ваницкого. «Башку ему свернуть надо, а приходится кланяться, как на духу признаваться», — и, отвернувшись, признался:

— Девку я в карты выиграл… Да вы ее знаете. Рогачевская Ксюша, та, что была до вас хозяйкой Богомдарованного.

— Фью-ю… Давай-ка присядем.

Ваницкий заставил Сысоя рассказать все детали той сумасшедшей ночи, похохатывал, смакуя пикантные подробности.

— Ловкач! Первую красавицу села Рогачева! Что твой Печорин!..

В тайге не редкость продажа девок. Недавно обнищавший отец продал дочь за куль муки и десятку деньгами. Но тут история романтическая.

— Ну, распотешил. А сколько тебе надо денег?

— Хоть бы тысячу… Отцу на глаза показаться боюсь.

— Ого… Денег своих я не дам тебе ни копейки. — На этом хотел оборвать разговор и привстал, да сразу сел снова.

Когда свергли царя, Аркадий Илларионович сразу учуял, что к власти очертя голову прет новая сила, перед которой прежняя просто мираж. «Народ един, — сказал он своим управляющим приисками и заготовительными конторами. — Сбавляйте расценки, не бойтесь. Сейчас над вами лишь бог да хозяин. Но бог далеко…»

Съел десяток хозяев мелких приисков. Вот это свобода! И вдруг — на тебе! — демонстрации, забастовки. Выходит, народ не един?

Не понял, но как-то интуитивно почувствовал, вроде бы праздник проходит на зыбком болоте, и на всякий случай пристроил счетоводом на руднике Баянкуль жандармского ротмистра Горева, на Богомдарованном — сторожами прежних городовых. «Будут преданы, как собаки. Им сейчас негде получить кусок хлеба».

Это же интуитивное чувство заставило его вспомнить и оценить хватку Сысоя в делах, где разборчивость ни к чему. Спросил с интересом:

— Сысой, ты член партии?

— Эсеров? А как же! Я, Аркадий Илларионыч, теперь даже на митингах выступаю про свободу, про землю. Могу про то, что все люди — братья.

Сысой входил в раж. Ваницкий все же чем-то заинтересован. Он может дать деньги, но даром их не получишь, надо продать себя подороже, надо показать товар лицом. Осторожно поглядывая на Ваницкого — не перебрать бы, а то все испортишь, — Сысой продолжал:

— Другой раз я так заверну, что народ аж взревет: «Качать Сысоя, качать!» И качают. Да что там народ, у самого слеза в нос ударит. Сам начинаешь верить в каждое свое слово.

Аркадий Илларионович поощрительно улыбается. И Сысой заканчивает доверительным шепотом:

— Ежли что надо, Аркадий Илларионыч, завсегда… в блин разобьюсь… мне только мигните.

— Ты Петухова знаешь?

— Хозяина мельниц? У которого постоянно бастуют?

— Именно так. А Михельсона?

По быстрому взгляду чуть прищуренных глаз Ваницкого Сысой почувствовал, что очень к месту ввернул про забастовки на мельницах Петухова, потому не преминул добавить.

— У которого сейчас забастовка на Анжерских копях? Третьего дня там…

Чрезмерная проницательность не понравилась Ваницкому. Он сдвинул брови, — и Сысой замолчал, не докончив фразы. И только когда подходили к конторе, решился напомнить о себе, почтительно кашлянув.

— Ты еще не уехал? — деланно изумился Ваницкий. Но для Сысоя эти слова — как выстрел над ухом. Схватившись рукой за ворот, Сысой взмолился, как если б увидел вдруг над собой занесенную плетку.

— Да я… да куда ж я без денег поеду… Не сгубите, Аркадий Илларионыч, будьте заместо родного отца, а уж я… Да и поздно ехать: вечер скоро, — упавшим голосом закончил Сысой.

Без сна он провел эту ночь.

«Куда же я теперь? А вначале вроде бы поманил, Да если со мной по-хорошему обойтись, поддержать, я такую пользу еще принесу…»

«От Сысоя может быть польза. Больше того, такие люди бывают просто незаменимы», — решил утром Ваницкий и, вызвав к себе Сысоя, вручил ему письма к владельцу паровых мельниц Петухову, углепромышленнику Михельсону, владельцу универсальных магазинов Второву, в губернский комитет эсеров.

— Загляни по этим адресам. Им нужны сейчас люди, связанные с деревней… для особых коммерческих поручений… они и денег тебе дадут. Но не забудь, кому ты обязан.

Удалось расплатиться с отцом, потому и настроение — хоть в пляс пускайся. Была и другая причина, заставлявшая Сысоя петь громче обычного, поигрывать хлыстом, чтоб конь шел боком, приплясывая, заставляя любоваться ловкостью всадника. Вдосталь погарцевав перед ставнями пятистенки, подъехал к крыльцу, соскочил со взмыленного коня и бросил поводья Саввушке.

— Здравствуй, хозяин! До чего у тебя хорошо тут.

Саввушка знает, что на пасеке у него действительно хорошо, но гость сегодня улыбчив, можно малость и покуражиться, себе удовольствие сделать.

— Кабы истинно хорошо-то было, — деланно строго буркает Саввушка, — приехал бы вовремя, а то сулил ден через пять, а сколь прошло?

— Да не серчай. Дела!

— Знаю я эти дела в тридцать годков. Ты мне скажи, как в жилухе дела? Николашку обратно в цари не поставили?

— А к чему он?

— Может, и ни к чему, да и без царя непривычно. Царь — как икона в углу, нет-нет да помолишься, пока зад розгой не гладят. Какова она, новая власть?

Сысой вспомнил хрустящие бумажки, что получил, в комитете эсеров и одобрительно крякнул:

— Хорошая власть!

Достал из переметных сум сверток, дернул его по-приказчичьи лихо, и в воздухе расстелился коричневый в горошек сатин. Несколько обратных движений. — и сатин уже свернут. Сысой протянул его Саввушке.

— Тебе на рубаху.

— Спаси тебя бог.

— Как она? — кивнул в сторону запертых ставней.

Саввушка руками развел.

— Не сказать, что очень уж уросит, но и согласия нет. Ежли кобыла зауросит, ее плетью ожгешь, заставишь на дыбках пройтись, и готова. А вот ежели кобыла характер не кажет, как ты подступишься к ней?

— Не таких объезжали.

Сысой достал из переметных сум несколько свертков. Крикнул Саввушке: «Расседлай Огонька!» — и взбежал на резное крыльцо. С крыльца — в сени, просторные, светлые. Из сеней прошел в небольшую кухоньку. Слева — чистая русская печь. В правом красном углу на бревенчатых стенах иконы, а правее их — тяжелые косяки и дверь на запоре.

Надо бы сразу пройти решительно, не выказывать робости, чтоб девка уразумела — хозяин вернулся, а Сысой замешкался. Потоптавшись на пороге, откинул деревянный засов и вошел в горенку. Ставни на окнах затворены, в полумраке с яркого света не разберешь, что к чему. Хотел по-хозяйски крикнуть, а поздоровался неожиданно ласково: