Любовь юных лет - Эбрахим Голестан

У тела были и другие радости. Ты обнимаешь девчонку, которая отдает тебе свое тепло, она пахнет горным миндалем, и ты чувствуешь на лице ее дыхание, короткое, иногда прерывистое, но неостывающе горячее от боли и наслаждения, она прижимается к тебе, и ты прижимаешься к ней, у нее на висках влажные волоски, ты успеваешь заметить ее затуманившиеся глаза – и проваливаешься в пустоту, потом снова и снова, не приходя в себя, а потом будто солнце встает из-за гор, омытых светоносными облаками, и, когда ты первый раз открываешь глаза, твои пальцы играют ее косами и запах торжествующей чувственности мешается с ароматом смятых пшеничных колосьев. Послезакатное небо наполняется звездами, и лавина наслаждения уносит поднимающееся раскаяние, и теперь не важно, что ты затащил ее силой, припугнув, что ославишь на весь город, потому что сейчас она, уставшая от ласк, лениво гладит тебя и обещает никогда не гулять с другими, только с тобой. Ликуя, ты понимаешь, что поступил правильно, когда, застукав ее в переулке целующейся с каким-то солдатом, запугивал несколько дней подряд и сегодня вечером наконец привел на это пшеничное поле недалеко от города. И в тебе снова закипает желание. Оно совсем не похоже на влечение к той молчаливой фигурке, черноглазой и черноволосой, от которой ты сейчас далеко, очень далеко, потому что та держала в плену твою душу, а этой, другой, досталось твое тело. И оковы духа не выдерживают натиска плоти.

Она надоедает тебе, и появляется новая, а потом еще много других, ты уезжаешь из дома, годы идут чередой, и только иногда померещится что-то совсем непохожее на забытую разноцветную картинку из велосипедной мастерской.

Я окончил школу и уехал в Тегеран. Наступили холодные зимние дни. Для занятий я выбрал читальный зал факультетской библиотеки: там жили свои особенные запахи, было чисто и просторно, а в широкие окна сквозь ветви деревьев заглядывал город. В дождь отовсюду полз туман, когда шел снег, казалось, что город далеко – во сне, и люди, их жизнь только снятся.

И когда однажды я получил письмо с известием, что она выходит замуж за своего двоюродного брата, я от души пожелал ей счастья.

Потом зима кончилась, пролетела весна, и летние каникулы позвали меня домой. Едва приехав, я узнал, что она все еще живет в доме родителей. Почему, никто не объяснил, и я подумал – а вдруг из-за меня? Но ведь пролетели годы, унесли с собой детство, от прошлого вроде бы не осталось следа. И кроме того, брачный контракт уже заключен… А любовь словно и не кончалась. Я не знал, чего она хочет теперь, что у нее на сердце, понятия не имел, о чем она думает, – и все же решил попытаться поспорить с судьбой. Это было почти невозможно. Я понял, что необходимо встретиться. Если и она мечтает обо мне, мой долг – не допустить, чтобы она досталась другому. Как-то раз зазвонил телефон. Я знал – это она.

Так и было. Она никого не просила позвать… она молчала… В трубке было тихо. А может, телефон вообще не звонил? Но это была она, точно она. Я повесил трубку. И написал письмо. Несколько дней прошло в попытках отдать письмо ей, но ничего не получилось; я, отчаявшись, решил, будь что будет, и обратился к сестре. Сестра ничего не сказала. Не глядя на меня, взяла письмо и вышла. На следующий день она открыла дверь ко мне в комнату, молча протянула письмо и, не взглянув на меня, ушла.

Письмо оказалось моим собственным, распечатанным. Не знаю, прочли его или нет, но слова «никогда тебя не забуду» в конце письма были зачеркнуты.

Эти слова остро напоминали о том, чем мы с ней жили несколько лет назад. Она перечеркнула мечту, обещание. Но я уже миновал стадию, на которой любовь – просто мечта, радостное ожидание. Мне нужна была она, только она, и не важны никакие «потом» и «никогда».

Но она не ответила на письмо. Словно мой голос безвозвратно канул в ночь, в пустыню. Мне казалось, что вряд ли она зачеркнула строчку равнодушно и спокойно. Если для нее это больше не важно, она бы вообще не побеспокоилась, чтобы письмо попало ко мне. Хотя кто его знает, она ли прочла мое послание? Возможно, сестра и взяла-то его просто так, из любопытства, чтоб самой почитать, а потом решила, что все это ерунда, перечеркнула конец и вернула мне. Но я так и не заставил себя выяснить.

Я хотел ее, всем жаром своего тела хотел ее, я знал, что никакое удовольствие на свете не может сравниться с чудом ее объятий.

Очень скоро я услышал, что идут приготовления к свадьбе. Она должна была уехать из наших краев, ее муж жил в каком-то нефтяном городке на юге. Сколько я ни старался повидать ее до отъезда, ничего не вышло, ведь этого не хотел никто, кроме меня, даже, кажется, она сама.

Я мучился, пытался оживить чистые мечты уже уходящего детства, но… Я понял: пора бежать от знакомых мест, от усаженной деревьями дороги к школе, от их дома под аркой, и от кинотеатра, и даже от той комнатушки, где по-прежнему висели холщовые занавески – немые наперсницы детских лет – и желтел дощатый потолок, вобравший в себя миры моих ночных раздумий.

Я вернулся в Тегеран еще до окончания летних каникул.

Обычно в поездке степной пейзаж, земля, колючки, полны миражей и горы отпускали мысль на свободу, будто плавно отворялась дверца – и приходили воспоминания, возникали планы, неясное приобретало определенность. А в этот раз определилось только одно – надо выбросить ее из головы. И возник только один план – начать жить, не думая о ней, потому что воспоминания о ней мучительны. Поездка не была беззаботной, скорее, проникнута одной-единственной заботой.

В конце лета в Тегеране жилось неплохо. Днем я убегал в горы, бродил вдоль укрытой деревьями речки по безлюдным ущельям Паскале, а то слонялся по городу или от нечего делать сидел в уютном уголке кафе «Фирдоуси». По вечерам можно было гулять в толпе посреди улицы, или устроиться в тени у ручья на Пехлеви, охлаждая в воде, прежде чем поднести ко рту, крупные грозди винограда, или блаженствовать в саду чайханы, глазея по сторонам. Но больше всего мне нравилось стоять у прилавка бакалейщика и наблюдать, как со дна стакана с пивом поднимаются мелкие золотые пузырьки, а потом, отхлебнув пива, жевать ломкую соленую мякоть огурца и терпкие маслины и беседовать с бакалейщиком, у которого были золотые зубы и маленькие усики. Жена бакалейщика была беременна. Жилые комнаты располагались на втором этаже, над лавкой, и вечерами, перед закрытием, жене становилось нестерпимо скучно, и она спускалась вниз, к мужу. Покладистый Хамазасп отпускал нам в кредит. Иногда он смеялся, и золотые зубы сияли под маленькими усиками. Прощаясь, он говорил: «Ну, с Богом».

Однажды принесли телеграмму. Сестра сообщила, что я должен пойти по такому-то адресу и забрать присланное из дома пальто. Адрес мне ничего не говорил. Лето только-только уступало место осени, и пальто вполне могло полежать у этих людей. Через несколько дней пришло письмо от сестры. Среди всего прочего была строчка и про пальто, она писала о какой-то радости, которая непременно ожидает меня вместе с пальто. Ни на какую радость я не рассчитывал, но подумал: «Вот, кстати, и возьму его сегодня». Разыскав указанный сестрой дом, я назвал себя и объяснил, что для меня привезли посылку. Человек, открывший дверь, ничего не знал об этом. Я проверил адрес, оказалось, тот самый. Мужчина подтвердил, что все верно, и скрылся в доме. На этот раз вышла девушка, она тоже ничего не знала про посылку, но, когда я упомянул наш город, воскликнула: «Да-да!» – и убежала. Я ждал на улице, наблюдая, как в тени, под деревьями, цирюльник бреет голову дворнику и как быстро бежит под гору вода в арыке, огибая стволы чинар. Со двора послышались приближающиеся шаги.

После того давнего вечера в кино я впервые оказался так близко от нее. Сначала я сам запретил себе приближаться к ней, потом это стало невозможно, а теперь без предупреждения, даже не подозревая ни о чем, я попал к ней в дом. Она схватилась рукой за дверь, побелела, а я непроизвольно произнес:

– Здравствуй, родная моя. Она не откликнулась.

– Здравствуй, родная.

Она молчала, опустив глаза.

– Если бы я знал, что это ты… Она перебила меня:

– Вы слишком поздно пришли. Не входите, – и отступила на шаг назад.

– Что мне делать? – От неожиданности я совершенно растерялся. – Ради Бога скажи. Скажи, что мне делать. Скажи что-нибудь.

– Что делать? – повторила она и взглянула на меня.

– Я не знаю. Если б я только знал, что ты здесь. Ты не представляешь. Ради Бога, так нельзя. Как, в конце концов…

– Никак.

На этот раз она не попросила меня не входить и сама не отступила назад. Но стать на шаг ближе – что толку?

– Не понимаю. Ничего не понимаю. Что же, я уйду. Она молчала. Я все не уходил. И, не выдержав, заговорил:

– Ладно. Значит, напрасно я мечтал. Напрасно надеялся.

Она посмотрела мне в глаза. Я остановился, не в силах продолжать. Опустил глаза.

– Вот так. Не на что было надеяться. Она молчала.