Человек, который хотел выпить море - Пэн Буйокас

«Надо же, как изменился Лерос!» – подумал Лукас, решив, что он снова на родном острове.

Зефира сидела за партой, похожей на школьную. Ей снова было семнадцать лет, распущенные волосы свободно падали на плечи, и вокруг нее собралась толпа, наблюдавшая, как она пишет что-то в тетради.

Девушка писала медленно, с неземным блаженством на лице, словно на нее снизошло просветление. Когда она оторвала карандаш от тетрадки, написанное ею слово появилось в воздухе над ее головой:

Толпа ахнула. И тут лее разразилась бурными аплодисментами. Девушка поклонилась, отбросила с лица непослушный локон и снова нагнулась к тетради. Толпа в безмолвном изумлении следила, как она медленно и старательно, с прилежанием отличницы выводит следующую букву:

Снова грянули аплодисменты. Маленькие дети, не умеющие читать, заскучали и хотели было отойти, но взрослые шикнули на них. Лукасу ужасно хотелось заговорить с Зефирой. Но кольцо зрителей становилось плотнее, подходили новые люди, и он не хотел портить им забаву. Он решил подождать, пока девушка не закончит свое представление, и перевел взгляд на пространство над ее головой.

Толпа снова ахнула.

«Я УЖЕ», – восхищенно забормотали люди и захлопали в ладоши.

«Я УЖЕ…» – что?» – подумал Лукас.

Девушка снова склонилась над тетрадкой, а толпа снова замерла в оцепенении, благоговейно ожидая появления новых букв. И Лукас тоже ждал затаив дыхание, чем закончится предложение, как если бы оно было адресовано только ему одному.

И тут появился Нестор. Как и Зефира, он выглядел точь-в-точь как тогда, когда Лукас видел его в последний раз. За правым ухом у него торчала веточка базилика. Он показывал на Лукаса пальцем, а рядом с ним стояла мать Лукаса. Пока этот внук дьявола усмехался с самодовольным видом, словно наконец-то сумел отомстить Лукасу за то, что тот напихал ему когда-то в рот песка, она сказала своему сыну, едва сдерживая гнев:

– Вот ты, оказывается, где, кретин безмозглый! Все за ней бегаешь. Харон бы ее поскорее прибрал! Но сперва я ее убью и скорее пойду в ад, чем позволю ей тебя заполучить. Пусть у нее в трусах будет столько червей, сколько я пролила слез из-за этой потаскухи, укравшей у меня сына.

Лукас почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и проснулся. Жена мирно спала рядом, как обычно свернувшись калачиком.

К счастью, уже светало. Лукас осторожно вылез из постели, чтобы не потревожить жену. Пошел на кухню и приготовил себе кофе, кляня на чем свет бывшего одноклассника за то, что тот притащил на набережную его мать и вынудил его снова бросить Зефиру. Затем закурил сигарету и задумался – что именно писала Зефира? Предназначалось ли послание ему? Если да, как она собиралась его закончить?

Ах, если бы не вмешалась мать! Все эти годы он часто думал о бабушке, изредка об отце и никогда о матери.

– Вот уж выбрала она подходящий момент, ничего не скажешь, – пробормотал он. – Надеюсь, завтра она не явится.

5

На другую ночь едва Лукас заснул, как Иоланда, жена, разбудила его вопросом, все ли с ним в порядке. Она сказала, что он стонал во сне и выкрикивал какое-то имя. Лукас проглотил слюну и в смятении спросил, что за имя он выкрикивал.

– Зефира. Кто это такая?

– Одна девочка из школы, где я учился, на Леросе.

Иоланда не стала выспрашивать подробности. Она была гречанкой по рождению, но выросла в Монреале и сейчас преподавала историю в средней школе. Впервые она услышала о Леросе в конце шестидесятых, учась в колледже, когда греческая хунта превратила остров в исправительную колонию для сторонников левых взглядов и прочих диссидентов. В то время она еще не встретила Лукаса, поэтому ей пришлось искать информацию об острове в книгах. Там говорилось, что Лерос претендует на известность, по легенде считаясь владениями Артемиды, богини охоты, и также имеет отношение к Аполлону, символу Солнца, являясь символом Луны. Но на острове не осталось не то что ни одного храма, могущего заинтересовать туристов, но даже и развалин.

В восьмидесятых годах название «Лерос» снова замелькало в газетных заголовках, и снова по причине, которой даже самые ярые патриоты из его жителей не могли гордиться.

Причиной скандала послужил документальный фильм, показанный по американскому телевидению в программе новостей «60 минут», раскрывший миру жуткие средневековые условия, в которых содержались обитатели психиатрической больницы, и доказавший факт исчезновения трех миллионов долларов, выданных Европейским союзом на ее реконструкцию. Иоланда пришла к выводу, что муж имеет веские причины избегать упоминаний о родном острове и не дать его название ресторану. В этом он был не похож на большинство греков и прочих эмигрантов, которые, пав жертвами заблуждений или ностальгии, искренне считали небесной обителью ад, выходцами из которого были.

Заведение Лукаса носило название «Таласса». В честь моря. Поскольку в ресторане подавали блюда из морепродуктов и поскольку это слово, одно из самых древних в греческом языке, казалось ему удивительно красивым.

Таласса!

Он всегда произносил его по слогам. Намеренно ли? Иоланда никогда об этом не спрашивала, чтобы не смущать мужа. Потому что когда он выговаривал это слово, то молодел на добрый десяток лет и на мгновение превращался в мальчика, переносясь туда, где его жизнью безраздельно управляла Царица Море со своим Супругом Солнцем, и романтика жизни еще брала верх над реальностью.

То были редкие мгновения, когда Лукас испытывал сентиментальные чувства по отношению к своему детству. А недавно он вдруг заговорил о бабушке.

– Она сшила мой первый матросский костюмчик. Мне было четыре года или, может быть, лет пять. Каждое воскресенье я надевал его, и она везла меня в бухту Лакки. Этот порт построили итальянцы, и улицы в нем, в отличие от Агии Марины, широкие и ровные. Там бабушка брала для меня напрокат велосипед, конечно трехколесный, и я целый час катался туда-сюда по набережной. Я был уверен, что мчусь быстрее ветра. Накатавшись вдоволь, я шел с бабушкой угощаться лимонадом, а потом мне чистили ботинки.

Он закрыл глаза.

– Я вспоминаю этого чистильщика всякий раз, когда мальчишки моют окна в ресторане или вытирают стойку или столы. Я делаю вид, что занят счетами, а сам сижу с закрытыми глазами и слушаю.

Он открыл глаза.

– Что тут скажешь? Когда стекла начинают визжать от чистоты, дрожь, которая пробегает у меня по спине, не идет ни в какое сравнение с теми мурашками восторга, которыми неизбежно сопровождалась чистка ботинок на Лакки.

Иоланда приписывала эти внезапные приступы ностальгии волнению, вызванному ожиданием их первого внука. Лукас вспоминал о своей бабушке, по мнению Иоланды, потому, что скоро ему самому предстояло стать дедушкой! Но два дня спустя, в гостях, Лукас, который никогда не мог удержаться на месте, услышав греческую музыку, просидел весь вечер и едва обмолвился с кем-либо словом – это он-то, кто, как большинство греков, обожал беседы с соотечественниками больше всего на свете. Иоланда то и дело косилась на своего все еще красивого супруга, обычно столь жизнерадостного и жадного до жизненных удовольствий, что не одна женщина пыталась увлечь его и увести от нее, и говорила себе: «Он столько лет хотел внука. Теперь, когда его дочь вот-вот родит, он вдруг понял, что уже не тот резвый барашек, каким был когда-то».

Небольшое происшествие, случившееся вскоре после того, как они вышли из гостей, подтвердило ее диагноз. Лукас вдруг остановился на набережной, и в его глазах промелькнула паника – он забыл, где поставил машину. В последующие дни она замечала в нем растущую ностальгию по родному острову и усмотрела в этом несомненный признак надвигающейся старости. Сперва он купил диск со старыми песнями острова Лерос и проигрывал его каждое утро, собираясь на работу. Затем, когда их дочь Ирен пришла с мужем на воскресный обед, он принес осьминога и настоял на том, чтобы продемонстрировать им, как в детстве сорок раз бил и тер его о твердую поверхность, чтобы размягчить мясо. После этой процедуры он непременно захотел поджарить осьминога, как жарили когда-то их в отцовской таверне, прежде чем подать маленькими кусочками с неизменным стаканчиком узо.

– Весь дом им провоняет, – запротестовала Иоланда.

И Лукас вынес гриль на задний двор. Был конец января, двор занесло снегом, а температура опустилась до минус пятнадцати градусов по Цельсию. Но он стоял там и жарил своего осьминога и говорил жене, смотревшей на него в окно:

– Весной я обязательно посажу здесь бугенвиллию.

Иоланда заметила, что бугенвиллия не перенесет канадскую зиму. Но он добавил упрямо:

– И еще фиговое дерево. Зачем платить девяносто девять центов за фиги? Я в жизни не платил за фиги. Просто рвал Их с деревьев сколько душе угодно. А может быть, посажу еще и миндаль.