Субботний вечер - Ханс Браннер

Но, оказывается, пора кипятить воду для кофе, а тут еще куропатка, и рука Ханны снова и снова подливает ему в бокал красное вино. Узкая рука Ханны, какие у нее гибкие и мягкие движения, она хорошо знает, что делает. Восемь часов, девять часов – субботний вечер бежит неслышными, большими скачками, и руки Ханны проворно летают среди блюд под серебряными крышками, и никакого объяснения больше не нужно. Рано или поздно Мартин должен был пробиться, это было ясно как день, и, когда сегодня утром пришло письмо из театра: «Мы хотим побеседовать с Вами по поводу предложенной Вами пьесы…», он сразу же понял, что они сдались, теперь уж им придется допустить его в свой мир. Мартин насмешливо описывает маленького директора в огромном кабинете: письменный стол на ножках вроде пушечных ядер, трон с высокой спинкой, львиная шкура со стеклянными глазами и маска Наполеона на стене. Директор расхаживал по комнате, заложив руку за борт пиджака. Боже милостивый, ему недоставало только звезды на ленте!

Мартин показывает, как расхаживал директор. Ох этот Мартин! Он видит людей насквозь, выворачивает их наизнанку и подносит своей возлюбленной на блюде. И возлюбленная смеется, бессильно откидываясь на спинку стула, всем своим видом показывая, что она покорена, что она вся в его власти. Мартин распрямляет плечи. За последние годы он немного отяжелел и обрюзг, но куда это все девалось! Он стоит пружинистый и сильный, точно пантера, готовая к прыжку.

– Идиот, зачем я согласился на двести, надо было потребовать втрое больше! Но в понедельник…

– Мартин, пей же, разопьем всю бутылку.

Ханна не может надолго сосредоточиться на чем-нибудь одном, ее узкие уверенные руки все время в движении.

– А теперь кофе. Но сначала уберем посуду. И свет.

Ханна тушит верхний свет, зажигает золотистую лампу в углу, придвигает туда кресла. Перемена декораций: Ханна и Мартин отправляются в свадебное путешествие на большом туристическом пароходе. Они пообедали и теперь сидят в своей каюте. Слышите, как наверху, среди мачт, бушует шторм, но судно твердо идет по намеченному курсу; где-то глубоко-глубоко внизу работает машина, бесшумная, хорошо смазанная, ее не замечаешь. Гибкие руки Ханны разливают кофе, пальцы Ханны играют ложечкой и кофейной чашкой, по ним скользят свет и тени. Ну конечно же, Мартин и Ханна на роскошном пароходе, никогда прежде не было У Ханны таких белых рук, таких розовых ногтей. В каюте стоит удивительная тишина, лампа отбрасывает матовый золотистый свет, лицо Ханны тает, подернутое легким облачком сигаретного дыма, но даже сквозь это облачко просвечивает яркий румянец ее детских щек. Как мало они изменились! У Мартина вот-вот выступят слезы на глазах: как мало они изменились! Большие руки Мартина трепещут, ему нужно так много сказать… – Ханна, я хотел купить душистый горошек, но мне объяснили, что сейчас не сезон.

Ханна смеется, запрокинув голову, смеется тому, что сейчас не сезон, а Мартин думал купить душистый горошек, но смеется совсем не так, как прежде над маленьким Наполеоном, ее смех звучит совсем по-другому. Мартин поднимает голову, как зверь, заслышавший зов из глубины леса. Может быть, зов Ханны прозвучал слишком громко, она косится теперь на свою ступню, тихо покачивая туфлей на красном каблучке, и свет играет на ее девчоночьих ногах – как мало они изменились! Но у самой коленки на чулке маленькая штопка. Прилежные пальцы Ханны осторожно водили иглой с длинной тонкой ниткой, а потом расправляли чулок, подносили ближе к глазам, снова отстраняли его, и штопка почти незаметна. Вот так всегда с Ханной: столько есть мелочей, которые в ней не сразу заметишь. Ох как много нужно ей сказать! Мартин сжимает ее лицо в ладонях.

– Ты ведь не знаешь, Ханна, ну послушай же наконец. Когда-нибудь потом…

Но руки Ханны отстраняют его, нажимают кнопку, и в каюту струится музыка: это танго.

– Мартин, идем танцевать!

– Правда, Ханна, почему мы теперь никогда не танцуем? Я знал раньше столько разных па, а теперь все перезабыл. Как это?

И Ханна снова смеется, потому что Мартин танцует из рук вон плохо. Он видит людей насквозь и, конечно, будет знаменитым писателем, но танцевать он не умеет, этого дара у него нет. Но я люблю тебя за это, люблю тебя, глупый, толстый, неуклюжий мальчик!

Теперь они забились в одно кресло и снова болтают о пьесе Мартина. Ох эта пьеса! Мартин никак не может перестать говорить о ней.

– Знаешь, Ханна, может случиться… Но рука Ханны зажимает ему рот.

– Молчи, не все ли равно, что может случиться? Дай лучше мне сказать. Итак, значит, премьера. Ох, Мартин, представляешь, на мне то платье, помнишь, я тебе показывала? То есть не то, но такого же цвета. Но это уж моя забота. А ты в новом смокинге, к тому времени у нас будут деньги и ты похудеешь: мы займемся теннисом. И конечно, мы придем в последнюю минуту. Театр битком набит, и все зрители шепчут: «Тсс! Это он, глядите, он!»

– Но они же меня не знают!

– Как это – не знают? Ты забыл, что в последнее время газеты каждый день печатают статьи о тебе и твои портреты? Это ведь не какая-нибудь заурядная пьеса, это твоя! Мартин, смотри, мы сели в первый ряд, свет понемногу гаснет, перед занавесом дирижер, весь в черном; вот он поднимает палочку, а позади нас головы, головы, головы… Яблоку негде упасть. И вот началось! Мартин, это же бешеный успех! Слышишь, они хлопают, вызывают тебя. Наконец занавес поднимается и ты выходишь… Ой, тут я умру. Только, Мартин, после этого мы ни за что не вернемся домой. Ты подумай: цветы, телеграммы, непрерывные звонки, – нет, мы лучше уедем. Все равно куда, лишь бы нас там не знали, ну хотя бы к морю, представляешь, посреди зимы! Оденемся потеплее и всю ночь напролет будем гулять по берегу, а газет читать не станем, они печатают всякую ерунду. Они ведь не могут написать о тебе так, как надо. Ох, вот если бы мне дали написать…

Цветы, телеграммы, слава – Мартин улыбается. Ну да, улыбается, как умный человек, видящий все насквозь. Побережье, гостиница – это летние мечты Ханны, которые теперь возродились вновь. Она мечтала о поездке и строила разные планы с самого мая по октябрь. А теперь на улице осенняя непогода, ветер срывает с деревьев красные листья, и – раз-два – летние мечты превратились в зимние: «Оденемся потеплее и всю ночь будем гулять по берегу… а потом, в гостинице…» Фальшивая идиллия, пошловатая роскошь, но в шепоте Ханны звенящий трепет, такой знакомый и всегда новый, и руки Ханны такие гибкие и нежные. Мартин улыбается, но все-таки идет вдоль берега, и маленькие круглые волны, отороченные кружевной пеной, осторожно набегают на берег, отступают и снова рвутся вперед. Мартин уже не слышит, что ему шепчет Ханна, да и разве дело в словах – он встает, больно ударившись о стул, в его руках белеет нежная и тяжелая ноша. На его затылке сплелись руки Ханны, словно кольцо, которое наконец сомкнулось.

Свет в окне гаснет, над крышами воет ветер. «Ой, какой ветер!» -шепчет Ханна, прижимаясь к груди Мартина. «Ой, какой ветер!» – шепчут вдоль всей Норребро, прижимаясь друг к другу. Окно за окном гаснет, над крышами воет ветер. А где-то за большим окном под лепным карнизом лежит потный дородный мужчина, он силится произнести какие-то слова и сам не узнает своего голоса: «Анна, я лгал тебе. Я был неверным мужем. Много лет я изменял тебе…» Но Анне пятьдесят лет, у нее тяжелая, обвисшая грудь. Какие там старые измены, что он бормочет? «Тебе что-то приснилось, повернись на другой бок, все пройдет». И он поворачивается на другой бок, спиной к ней, не рассказав о запертом ящике, в котором хранятся открытки и иллюстрированные брошюрки с иностранным текстом. Может быть, она права и ему это только приснилось…

«…Значит, ты солгал мне, Карл? Это не ты ему сказал, чтобы он искал кого-нибудь другого, это он тебе сказал?…» – «Да». – «Карл, что же мы будем делать?» – «Не знаю, поищу другое место». – «Карл, но ведь скоро зима, строительство прекратится…» – «Знаю, черт возьми!» – «Карл, не говори матери и отцу! Завтра воскресенье, а там посмотрим…»

«Мать, ты зачем встала? Что ты ищешь на кухне? Ты больна?» – «Нет-нет! Я просто взяла стакан. Очень хочется пить после салата». – «Мать, ты лжешь, я слышу по голосу!» – «Что ты! Спи спокойно…»

Свет вспыхивает и снова гаснет; голоса, не узнающие друг друга, не узнающие самих себя. Немного лжи, немного умолчания – кропотливая возня под покровом мрака и тишины. Приподнявшись на локте, Мартин склоняется над кроватью Ханны: он не слышит ее дыхания.

– Ханна!

– Да, Мартин!

– Почему ты не спишь?

– А ты почему не спишь, Мартин?

– Ханна, я солгал тебе. Мне вернули пьесу обратно.

– Я знаю, Мартин.

– Ханна! – быстрое движение на кровати Мартина, белый бросок в темноте. – Ханна! Но ведь…

– Я поняла это сразу, когда ты позвонил, Мартин. По тому, как ты сказал. И как ты вошел потом. И по твоим рукам. И как ты все время возвращался к этому. Мартин, Мартин, меня ты никогда не обманешь.