Субботний вечер - Ханс Браннер

И вот он уже в другом магазине и командует продавщицей в белом халате:

– Нет, не эти, вот те, в глубине. Серьги за 18 крон 75 эре.

Ханна однажды с грустью показала ему их: «Когда мы разбогатеем…» На что ей эти серьги? Мартин озирается в смущении: вокруг него все сверкает холодным блеском, в ящичках и коробках на белых подушечках лежат безжизненные, стылые цветы – стеклянное кладбище, и величественная дама в белом, точно в гроб, укладывает две серьги в коробочку, выстланную ватой. Однако Мартин решается спросить, сколько стоят ручные часы на золотом браслете.

– 585 крон, – отчеканивает дама в белом, и в голосе ее такой же ледяной холод, каким веет от витрин.

Она смотрит на руки Мартина, большие руки без перчаток, и Мартин невольно прячет их и идет своей дорогой, не осмелившись попросить часы в кредит. Сотни поблескивающих в стеклянных гробиках камней сверлят ему спину злым и колючим взглядом. На что ей, глупышке, эти серьги?

А на улице непогода. Извиваясь, ползет по рельсам трамвай. На подножке девушка, она готовится спрыгнуть, юбка плещется над округлыми коленями.

– Давай, Артур! – кричит девушка, соскакивая на ходу, и Мартин вспоминает, что сегодня субботний вечер.

Артур соскакивает следом за девушкой, подхватывает ее под руку, и они идут слаженной быстрой походкой, потому что сегодня суббота, они хотят попасть в кино, где весь вечер, затаив дыхание, просидят перед экраном. А позже, забравшись под одеяло, они прижмутся друг к другу, и кровь забьется в них тяжело и неукротимо, и он распушит своим дыханием ее волосы и будет смеяться, а она ущипнет его за ухо, называя глупыми ласкательными именами, и субботний вечер исчезнет в налетевшем вихре. Мартин останавливается, глядя им вслед. «Давай, Артур!» – крикнула девушка, соскочив с подножки.

А вот этого зовут Карл. Высокий, сердитый, он шагает большими шагами, а рядом с ним семенит его маленькая светловолосая подруга и, заглядывая ему в глаза, успокаивает его:

– Послушай, Карл, да ведь он это ляпнул сгоряча.

– Ничего, я в долгу не остался. «Поищите себе другого», – так ему прямо и сказал.

– Карл, неужели ты решился!

Она отлично знает: ничего подобного он никому не сказал, но сегодня субботний вечер, и ему ведь станет легче, если она поверит.

А мясная лавка сверкает белыми кафельными плитками и красными кусками мяса; маленькая старушка стоит в очереди с кредиткой в руке; она борется с дурнотой и похожа на утопающего, который вот-вот пойдет ко дну. Она такая крохотная и совсем седая, на мгновение силы ей изменяют, глаза закрываются и все лицо костенеет, точно она погружается в бездонную пучину. Но кредитка оказывается спасительной соломинкой: «Пожалуйста, колбасный рулет, паштет из печенки, итальянский салат…» Сегодня суббота, мальчики дома, она так и видит, как они расхаживают вокруг стола, потирая руки: «Ай да мать, вот это ужин!»

Женщины заходят в магазины, женщины выходят из магазинов. Робкий, тихий голос просит отпустить какую-то мелочь на 15 эре, а рядом самоуверенная матрона выставляет напоказ большой меховой воротник – поруку своей состоятельности. Пухленькая девушка со свертками в руках весело впорхнула в подъезд, словно птичка, уносящая перышки в свое гнездо, и вскоре в квадрате окна появляется рука и опускает красные шторы, загораживаясь от осеннего ветра. И в других окнах тоже появляются руки и опускаются шторы, загораживаясь от осеннего ветра. Осенний ветер бушует над крышами, а за каждой шторой начинается своя жизнь, кропотливая возня, свои маленькие победы и поражения: «Послушай, Карл, да ведь он это ляпнул сгоряча…»

Но на самом верху, на пятом этаже, окно по-прежнему ярко освещено: хозяйке было некогда опустить штору, она совсем сбилась с ног! Два человека в ливрее, точно рабы из «Тысячи и одной ночи», вносят в кухню серебряное блюдо, а тем временем у двери уже стоит рассыльный с целой охапкой цветов. А тут еще вино, конфеты, сигареты, перчатки, туфли и всякая всячина – все, что можно добыть при помощи двух десятков бурых банкнотов! Впрочем, кажется, какие-то деньги еще остались. Сколько – Мартин не помнит, да и не хочет вспоминать, завтра воскресенье, их никто не потревожит, на целые сутки можно преобразить мир. Мартин взбегает по лестнице, прыгая через три ступеньки, а во всех его свертках что-то гремит и болтается, а в двух пузатых фляжках что-то плещется, изнывая по глазам Ханны, по губам Ханны, по рукам Ханны… Ханна, Ханна, Ханна…

И вот он уже в прихожей и бурно прижимает ее к себе: «Ханна!» Он так мечтал об этой минуте, и все-таки… мечта в который раз бледнеет перед живой Ханной. Вот она запнулась на каком-то слове и уже болтает о чем-то другом, вот она стала серьезной, но это совсем не похоже на серьезность других людей, и вот ее детский рот уже сложился в улыбку, полную слез, а рука у нее мягкая и невыразимо трогательная, и вся она – какая-то непостижимая игра света и тени, и он каждый раз представляет себе все это совсем иначе, и теперь он смеется, сам не зная чему. Ханна! Она как мерцание красных и зеленых огоньков, как пламя тысячи маленьких фонариков, которое колеблется и гаснет на ветру. Ханну можно Увидеть в глазах других людей и в изменчивом освещении на углу улицы – вот как неуловима Ханна. И Мартин может проснуться утром после ночных кошмаров, проснуться на плече Ханны, как потерпевший крушение моряк, который прижимается лицом к спасительной зеленой земле, – вот как верна и постоянна Ханна. Мартин всматривается в глаза Ханны: он думал, что они синие и далекие, как парус в морских просторах, но, оказывается, они черные и маленькие – все не так, как он ожидал. Но наконец он приподнимает прядь волос у ее виска и находит там коричневую родинку, круглую родинку над самым ухом, она всегда прячется там, и, пусть Ханна станет седой и старой, как маленькая старушка в лавке, ему стоит только приподнять прядь волос у ее виска, чтобы убедиться, что перед ним Ханна. И пока он пытается представить себе Ханну седой и старой, она молотит кулаками по его спине и кричит:

– Мартин, пусти, соус!… И куропатка!… И цветы!…

– Вот, гляди, тут еще кое-что!

Мартин вываливает свертки прямо на пол, чтобы было виднее, и хотя Ханна уже давно догадывается, что в каком свертке и сколько денег осталось у Мартина, она все-таки в изнеможении опускается на стул.

– Господи! Мартин!

Мартин хитро начинает с самых невинных трат:

– Сигареты. Сотня. Чертовски дорогие! Конфеты.

Ханна вздрагивает, зажмурив глаза и изображая, как у нее текут слюнки. Но тут появляются перчатки, туфли на красных каблучках, и теперь в ее голосе уже не восторг, а испуг и досада:

– Мартин, ты сошел с ума!

Но Мартин входит в роль и обиженно произносит:

– Значит, тебе не нра…?

– Мартин, глупый, толстый дуралей, да ведь это как раз то, о чем я мечтала. И как раз мой размер. Но ты сумасшедший!

А когда появляются серьги, Ханна вообще теряет дар речи, она, как во сне, беспомощно качает головой:

– Но откуда… Ведь это те самые… Как ты догадался?…

Она прекрасно знает, что сама показала их Мартину, и Мартин знает, что она это знает, но если можно сотворить чудо из пары серег… Мартин ходит по комнате и разглядывает цветы, но он их не узнает, он видит только руки Ханны, пальцы Ханны – как быстро она со всем управилась! Раз-два! Одну ветку сюда, другую туда, и вот уже три огромных букета превратились в легкую паутину стебельков и листьев. Вот какие руки у Ханны! А на полке в банке для молока стоят три хризантемы, и он сразу представляет себе, как Ханна, взгромоздившись в кухне на табурет и поднявшись на цыпочки, выудила эту банку с самой верхней полки буфета. Он видит ее напряженные икры, ищущий взгляд, глубокую, озабоченную морщинку над переносицей – и банка вдруг кажется ему невероятно смешной. Ничего, в понедельник купим большой зеленый кувшин.

Вот уже в третий раз Мартин собирается что-то купить в понедельник. Ханна бросает на него быстрый взгляд. Ну да, он ведь должен ей объяснить…

– Ты ведь еще не знаешь, послушай…

– Мартин, подожди! Соус!

Красные каблучки Ханны исчезают в кухне, начинается бешеная суета.

– Мартин, подогрей красное вино! Салфетки в шкафу. И принеси еше кокса, Мартин!

Суета! Полная надежд суета субботнего вечера. Красные каблучки Ханны мелькают между кухней и комнатой. Мартин несет из чулана полный ящик кокса. Правда, в чулане кокса почти не осталось, но…

– В понедельник мы купим кокса на всю зиму, слышишь, Ханна! Купим тридцать мешков, завалим чулан до потолка.

– Хорошо, только иди скорее, рыба стынет! Скорей, Мартин.

Ханна уже разлила «сотерн», но она снова берет бутылку и наполняет бокал Мартина до краев. Форель мясистая и нежная, вино обжигает холодом. Мартин осушает бокал, и еще один и опять пытается объясниться:

– Ты ведь не знаешь, Ханна, послушай…

Но, оказывается, пора кипятить воду для кофе, а тут еще куропатка, и рука Ханны снова и снова подливает ему в бокал красное вино. Узкая рука Ханны, какие у нее гибкие и мягкие движения, она хорошо знает, что делает. Восемь часов, девять часов – субботний вечер бежит неслышными, большими скачками, и руки Ханны проворно летают среди блюд под серебряными крышками, и никакого объяснения больше не нужно. Рано или поздно Мартин должен был пробиться, это было ясно как день, и, когда сегодня утром пришло письмо из театра: «Мы хотим побеседовать с Вами по поводу предложенной Вами пьесы…», он сразу же понял, что они сдались, теперь уж им придется допустить его в свой мир. Мартин насмешливо описывает маленького директора в огромном кабинете: письменный стол на ножках вроде пушечных ядер, трон с высокой спинкой, львиная шкура со стеклянными глазами и маска Наполеона на стене. Директор расхаживал по комнате, заложив руку за борт пиджака. Боже милостивый, ему недоставало только звезды на ленте!