Пять минут до любви - Ирина Лобусова

Внутри себя я не могла не согласиться с ним. Он был абсолютно прав — я сразу это почувствовала. Я уже догадывалась о том, как умеет этот человек лгать. Он лгал бы так вдохновенно, что ему сразу бы поверили толпы. Он стал бы еще настоящим героем нации!

Но внешне я никак не хотела проявлять своих чувств, поэтому спросила:

— Ты и через меня сможешь переступить, если потребуется?

— Ну зачем ты все воспринимаешь на свой счет?

— Значит, все-таки переступишь? С легкостью?

— Ну почему же — с легкостью. Может, я буду переживать!

— Все понятно…

— Да ничего тебе не понятно! Ты в полной безопасности, пока представляешь для меня интерес.

— В безопасности?

— Не цепляйся к словам! Я хотел сказать совершенно не то! Я имел в виду, что… А, ты совсем меня запутала! Умеешь ты это сделать! Какой у тебя все-таки сложный характер! Тебе нужно всерьез задуматься о своем поганом характере, чтобы от этого не страдали твои отношения с мужчинами!

Я подумала — «тебе тоже», но вслух этого не сказала. Внезапно весь этот разговор потерял для меня интерес. Наверное, потому, что был слишком для меня мерзок. Я по-настоящему испугалась взглянуть в ту пропасть, которая вдруг, совершенно случайно, приоткрылась мне в его душе.

Теперь я жалею об этом. Может, если бы я не струсила тогда, все бы случилось иначе. Но я струсила. Я не стала задумываться о том, что услышала. Я не стала думать об этом… И он отвез меня домой. Но эти слова все же остались в моей памяти. Я не раз вспоминала о них…

Мой кошмар ненавидел женщин. Ненавидел — но использовал. На все лады. Очень скоро я поняла, что не смогу без него жить. Он стал моим кошмаром, моей болезнью и наваждением. Я думала о нем постоянно. И не находила ничего, что в нем можно любить. Я говорила себе, что презирала, презираю и всегда буду презирать подобный тип людей, что в нем нет ни одной черты, которую пусть даже с натяжкой можно назвать светлой.

Я говорила себе, что этот человек некрасив, необразован, груб, некультурен, каждое наше свидание превращается в мои растраченные понапрасну возможности и больные нервы, что я не интересую его потому, что ни одна женщина в мире не способна его заинтересовать — и думала, думала, думала о нем двадцать четыре часа в сутки. Постепенно (сам того не зная) он стал наваждением. Моим кошмаром.

Я просыпалась по ночам, и, ворочаясь в постели (одна) представляла его лицо. Я видела его так явно, будто он всегда находился со мной рядом. Я убеждала себя, что в этом лице нечего любить — и именно это твердое убеждение рассказывало яснее любых слов о том, что с ним, и только с этим человеком я могу быть счастлива.

Боль, смешанная с ненавистью и необходимостью (так наркоман чувствует ежедневную потребность в наркотике) давала гремучую смесь, и я взрывалась на этих ядовитых отходах — для того, чтобы полететь к небесам и сказать себе, что мы никогда, ну совсем никогда, не будем с ним вместе.

Я не знаю, была ли в нем хоть одна черта характера, за которую следовало его любить. Только за один месяц этот грубый и жестокий человек стал моим миром. Мне было необходимо не столько видеть его, сколько о нем думать. В целом городе не было ни одной улицы, которая не напоминала бы мне о нем.

Чем больше увеличивалась цифра в его паспорте, тем больше его тянуло на молоденьких девочек. Он доказывал свою полноценность, спекулируя на пристрастии к фальшивой молодости и красоте. Все встречающиеся с ним девочки (а я видела практически всех) были лишь суррогатом, способным сохранить свою привлекательность еще несколько лет. Подобные девочки всегда мечтали выйти замуж. А, выйдя замуж, заплывали жиром и превращались в раскормленных пудовых бабищ с отвислыми грудями и жирными животами. Люди сорта моего кошмара не умеют понимать простой истины. Красоту надо искать не в теле, а в глазах. Тело стройной самочки только пару лет сохраняет свою привлекательность. Красота существует в глазах — потому, что только там горит огонек, способный украсить женскую сущность.

Огонек подгоняет вперед, не давая состариться. Женщина с огнем и в сорок лет будет в сто раз привлекательнее любой семнадцатилетней девчонки. Но мой кошмар это не понимал. Он любил сопливое сюсюканье и кривлянье. Оно его развлекало.

Я не сюсюкала и не кривлялась — и поэтому стала его пугать. Я не требовала денег, не называла ласкательными именами, не висла на шее, не рассказывала про тряпки или подруг. Не заискивала, чтобы меня повезли на концерт заезжей звезды, и не складывала по команде лапки. Он не понимал, кто я такая и с чем меня есть. Он понимал только главное — для меня он не был ни повелителем, ни Богом.

Могу привести маленький пример. Концерт заезжей знаменитости, на который билеты стоят баснословную цену. Стоило ему заикнуться о концерте любой девчонке, как он вырастал в собственных глазах. Девчонка пускала слюнявые пузыри, изумленно хлопала накрашенными ресницами и по стандартному деревенскому обряду тащила с собой фотоаппарат, чтобы запечатлеть запомнившиеся звездные кадры. При чем всю дорогу восхищалась. Значит, в глазах ее он был Бог.

Но меня пригласить он не мог. Пользуясь служебным положением, я сама ходила на все концерты, при чем со стороны кулис. Имела право плевать в заезжих звезд сколько хочу, смеяться и называть жалкой пьянью, потому, что в своем маленьком журналистском мирке тоже являлась звездой. Я знала о звездах то, что не знал никто, и это знание вызывало во мне презрение и жалость. Конечно же, я не стала бы пускать слюнявые пузыри. Но мой кошмар не знал, что на концертах работают. А потому закулисная сторона шоу-бизнеса была для него китайской грамотой. И ничего, кроме раздражения, не могло вызвать мое знание. И я сама.

Почему я вспомнила концерт заезжей звезды? Это было последним свиданием с моим кошмаром. Я работала на съемках большой закулисной передачи. Так, как сняла бы эту передачу я, никто не смог бы снять. А потому я адски работала с трех часов дня до четырех часов ночи. Концерты — всегда праздник, но только для тех, кто сидит в зале. Для всех остальных (со стороны кулис) это напряженная, тяжелая работа. Тяжелая настолько, что посторонний, не связанный с телевидением человек всей тяжести даже не сможет понять.

Собственно, если уж говорить откровенно и прямо, тот концерт разбил всю мою жизнь. За мгновение рухнул весь мой мир, и я потеряла всё. Рухнули, разбились и погребли меня под собственной тяжестью все мои детские мечты о том, что я закончу со своей разъезжей цыганской жизнью, бурной и чересчур яркой, мечты о тихом семейном счастье и доме, о муже, которому стану готовить обед и вечером ждать. Все мои мечты, вся моя надежда, все это — жалкое, оборванное рухнуло и потащило меня за собой и, потеряв в жизни почти все, я осталась стоять.