Ночь и день - Вирджиния Вулф

— Не трудно ли жить, равняясь на предков? — не отступал он.

— Смею заверить вас, я не пишу стихов, — парировала Кэтрин.

— И я не смог бы. Не вынес бы мысли, что собственный дед меня в этом превзошел. И в конце концов, — продолжал Денем, обводя комнату насмешливым, как показалось Кэтрин, взглядом, — не только дед. Во всем вас уже опередили. Полагаю, вы принадлежите к одному из самых именитых семейств Англии. Уорбертоны, Мэннинги — и вы еще имеете какое-то отношение к Отуэй, как я понимаю? Я в каком-то журнале об этом читал, — добавил он.

— Отуэй — моя двоюродная родня, — ответила Кэтрин.

— Ну вот! — Денем произнес это так, словно получил подтверждение своим словам.

— И что же? — возразила Кэтрин. — По-моему, вы ничего не доказали.

Денем улыбнулся — странно, загадочно. Его приятно позабавило то, что ему удалось если не произвести впечатление на эту заносчивую, высокомерную девицу, то хотя бы смутить ее; правда, он предпочел бы первое.

Какое-то время он сидел молча, с драгоценным томиком стихов в руке, но так и не открыл его, а Кэтрин смотрела на него, и взгляд ее, по мере того как обида проходила, становился все более грустным и задумчивым. Она думала о разном, забыв о своих обязанностях.

— Итак, — сказал Денем, внезапно открыв томик, словно высказал уже все, что хотел или мог, ради приличия, сказать. И принялся листать страницы так усердно, точно собирался вынести приговор не только поэзии, но книге в целом: печати, бумаге, переплету, а затем, убедившись в хорошем или плохом ее качестве, положил на стол и стал рассматривать малаккскую[6] трость с золотым набалдашником, некогда принадлежавшую доблестному воину.

— А вы разве не гордитесь своим семейством? — с вызовом спросила Кэтрин.

— Нет, — ответил Денем. — Моя семья ничего не сделала такого, чем можно было гордиться, если не считать своевременную оплату счетов предметом, достойным гордости.

— Как это скучно… — произнесла Кэтрин.

— Вы бы сочли нас невыносимо скучными, — согласился Денем.

— Пожалуй, скучным я могла бы вас назвать, но смешным — нет, — добавила Кэтрин, как будто Денем и впрямь ее попрекнул этим.

— Ну да, потому что смешного у нас ничего нет. Респектабельные представители среднего сословия, живущие в Хайгейте[7].

— Мы не живем в Хайгейте, но мы тоже среднее сословие, я полагаю.

Денем, едва удержавшись от улыбки, поставил трость на место и вынул меч из узорных ножен.

— Он принадлежал Клайву[8], так мы обычно говорим, — сказала Кэтрин, машинально возвращаясь к обязанностям хозяйки дома.

— Это неправда? — спросил Денем.

— Скорее, семейное предание, традиция. Я не уверена, что это можно доказать.

— Вот видите, а у нас в семье нет традиций, — сказал Денем.

— Как это скучно, — вновь заметила Кэтрин.

— Обычный средний класс, — отвечал Денем.

— Вы оплачиваете свои счета и говорите правду. Не вижу, почему вы должны нас презирать.

Мистер Денем бережно убрал в ножны меч, который, по уверениям семейства Хилбери, принадлежал доблестному военачальнику.

— Я всего лишь хотел сказать, что не желал бы оказаться на вашем месте, — ответил он, словно более всего заботился о точности формулировок.

— Никому не хочется быть не на своем месте.

— Мне хочется. Я бы с радостью поменялся местами с кучей людей.

— Так отчего же с нами не хотите? — спросила Кэтрин.

Денем смотрел, как она сидит в дедовом кресле, тихонько вертя в пальцах ротанговую трость двоюродного дядюшки, на фоне блестящих бело-голубых полос и бордовых переплетов с золотым тиснением. Ее живость и спокойствие, как у экзотической птички, легко балансирующей на веточке перед новым полетом, так и подбивали его раскрыть ей глаза на ограниченность ее удела. Как быстро, как легко она о нем забудет!

— Вы же ничего не получаете из первых рук, — начал он почти грубо. — Другие все уже сделали за вас. Вам не понять, как приятно покупать вещь, на которую пришлось долго копить, впервые прочесть новую книгу или сделать какое-нибудь собственное открытие…

— Продолжайте, — сказала Кэтрин, потому что Денем остановился: перечисляя все это, он вдруг усомнился, есть ли в его словах хоть доля истины.

— Конечно, я не знаю, как вы проводите время, чем занимаетесь, — продолжил он, чуть менее уверенно, — но полагаю, показываете гостям дом. Вы ведь пишете биографию вашего деда, не так ли? А подобные собрания, — он кивком указал на гостиную, откуда время от времени доносился сдержанный смех, — наверняка отнимают уйму времени.

Она выжидательно посмотрела на него, словно оба сейчас занимались тем, что наряжали некую куклу, в точности похожую на нее, и он колеблется, выбирая, где повязать очередной поясок или бантик.

— Вы почти правы, — сказала она, — но я всего лишь помогаю маме. Сама я ничего не пишу.

— Так чем же вы занимаетесь? — спросил он.

— Что вы имеете в виду? Я ведь не хожу в присутствие с десяти до шести.

— Я не это имел в виду.

Самообладание вернулось к Денему; теперь он говорил спокойно, и Кэтрин не терпелось выслушать его объяснения, но в то же время ей хотелось уязвить его, отвадить легкой иронией или насмешкой, как она всегда поступала с периодически появляющимися отцовскими молодыми гостями.

— В наше время вообще никто ничего стоящего не делает, — заметила она. — Вот видите, — она постучала пальцем по томику дедовых стихов, — мы даже напечатать книгу не можем, как раньше печатали, а что до поэтов, художников и писателей — их вовсе нет. В конце концов, я не одна так живу.

— Да, великих среди нас нет, — ответил Денем. — И хорошо, что нет. Терпеть не могу великих. То, что в девятнадцатом веке так превозносили величие, на мой взгляд, говорит о никчемности того поколения.

Кэтрин набрала в грудь побольше воздуха, собираясь с пылкостью возразить, но вдруг в соседней комнате хлопнула дверь — она прислушалась, и оба заметили, что мерный гул голосов за чайным столом умолк, а свет как будто притушили. Мгновение спустя в дверях появилась миссис Хилбери. Она застыла, глядя на них с выжидательной улыбкой, словно для нее здесь разыгрывают сцену из жизни юношества. Это была дама весьма примечательной внешности, и, хотя ей было уже за шестьдесят, благодаря окружавшему ее ореолу славы и ясности взора казалось, ей удалось промчаться над поверхностью лет, не понеся при этом ни малейшего ущерба. В чертах ее сухого лица было что-то орлиное, но малейший намек на резкость рассеивался при виде огромных голубых глаз, одновременно и проницательных и невинных, — она смотрела на мир так, словно ждала от него, что он будет вести себя благородно, более того, была уверена, что он это сумеет, стоит только постараться. Редкие морщинки на лбу и возле губ позволяли предположить, что в ее жизни все же бывали минуты затруднений или сомнений, однако они никоим образом не умалили этой веры, и она до сих пор с радостью предоставляла каждому сколько угодно попыток, а системе в целом даровала презумпцию невиновности. Она была очень похожа на своего отца и так же, как и он, была натурой живой и непосредственной, открытой всему новому.

— Ну и как вам понравился наш маленький музей, мистер Денем? — спросила она.

Мистер Денем встал, отложил книгу, но не нашелся с ответом, что позабавило Кэтрин.

Миссис Хилбери взяла в руки отложенный им томик.

— Есть книги, которые живут, — раздумчиво произнесла она. — В детстве они наши лучшие друзья, а потом вместе с нами взрослеют. Вы любите поэзию, мистер Денем? Хотя нет, что за глупости я говорю! Знаете, на самом деле милейший мистер Фортескью меня порядком утомил. Он так красноречив и остроумен, глубокомыслен и убедителен, что уже через полчаса мне захотелось потушить все лампы. Но почем знать, вдруг в темноте он еще более разговорчив… Как ты думаешь, Кэтрин, не устроить ли нам вечеринку в полной темноте? Для особых зануд оставим несколько освещенных комнат…

На этих словах мистер Денем протянул ей руку, чтобы откланяться.

— Но нам еще столько всего нужно вам показать! — воскликнула миссис Хилбери, словно не замечая этого жеста. — Книги, картины, рукописи и даже то самое кресло, в котором сидела Мария Стюарт, когда услышала об убийстве Дарнли[9]. Я пойду прилягу ненадолго, а Кэтрин пора переодеться, хотя и это платье симпатичное, и, если вы не прочь побыть немного в одиночестве, ужин подадут в восемь. Полагаю, за это время вы могли бы сочинить стихотворение. Знаете, я так люблю, когда в камине горит огонь! Не правда ли, здесь очаровательно?

Она чуть отступила в сторону, демонстрируя им опустевшую гостиную в неровном свете камина, в котором метались и дрожали яркие языки пламени.