Ночь и день - Вирджиния Вулф

— А вот теперь моя дверь, все верно! — воскликнула Мэри, спокойно откладывая рукоделье.

Стук не прекращался, гулкие удары в дверь сопровождались смехом и топотом. Мгновение спустя молодежь ввалилась в комнату — юноши и девушки входили, с любопытством оглядывались по сторонам, а увидев Денема, восклицали с глуповатой улыбкой: «О, и вы здесь!»

Вскоре в комнату набилось человек двадцать-тридцать, большинство расположились на полу, на матрасах, подобрав колени. Все они были молоды, некоторые, похоже, бросали вызов обществу своей прической, или одеждой, или выражением лица — чересчур мрачным и задиристым по сравнению с обычными лицами, которых не замечаешь в омнибусе и в подземке. Разговор шел сначала по группам, и несколько сумбурно, все говорили вполголоса, как будто не вполне доверяли другим гостям.

Кэтрин Хилбери явилась довольно поздно и нашла свободное место на полу, у стены. Она быстро обвела взглядом комнату, узнала полдюжины гостей, кивком поздоровалась с каждым, однако Ральфа не заметила — или не узнала. Но в какой-то миг всю эту разномастную публику объединил голос мистера Родни, который неожиданно прошествовал к столу и зачастил, от волнения, почему-то на высоких тонах:

— Говоря об употреблении елизаветинцами метафоры в поэзии…

Все повернули головы так, чтобы лучше видеть докладчика, на лицах — все та же подобающая случаю серьезность. Но даже тем, кто был на виду, а им полагалось особо следить за своей мимикой, не удалось скрыть едва заметной гримасы, которая, если ее не сдержать, вскоре могла перейти в фырканье и смех. Действительно, при первом взгляде на мистера Родни трудно было удержаться от улыбки. Лицо его стало морковно-красным, то ли от ноябрьской погоды, то ли от волнения, и каждый жест, начиная от заламывания рук до того, как он поводил головой вправо-влево, словно некий призрак манил его то к двери, то к окну, говорил о том, что он ужасно неловко чувствует себя под пристальным взглядом стольких глаз. Одет он был безупречно, жемчужина в центре галстука придавала ему аристократический шик. Глаза навыкате и запинающаяся манера речи (очевидно, следствие мощного потока мыслей, грозивших выплеснуться одновременно, отчего докладчик еще больше нервничал) — все это вызывало не жалость, как в случае с более значительным персонажем, а лишь смех, правда, абсолютно беззлобный. Мистер Родни, очевидно, знал все недостатки собственной внешности, так что и румянец, и непроизвольные подергивания тела были явным доказательством того, что и ему тоже неловко, и было что-то трогательное в его смехотворной уязвимости, хотя большинство видевших его, наверное, согласились бы с Денемом: «Разве можно замуж за такое?» Его статья была написана очень аккуратно, но, несмотря на все предосторожности, мистер Родни ухитрился перелистнуть две страницы вместо одной, выбрал не ту цитату из двух приведенных рядом, более того, неожиданно обнаружил, что с трудом разбирает собственный почерк. Отыскав разборчивый пассаж, он почти грозно потрясал им перед аудиторией и принимался отыскивать следующий. После мучительных поисков он делал очередное открытие и точно так же спешил его предъявить, пока этими повторяющимися попытками не привел слушателей в состояние оживления, редкого для подобных собраний. То ли ему удалось увлечь их своей страстью к поэзии, то ли им польстило, что человек так старается ради них, трудно сказать. В конце концов, не закончив фразы, мистер Родни опустился на стул, и, после секундного замешательства, слушатели уже могли не сдерживать смеха под дружные и бурные аплодисменты.

Осознав, что происходит, мистер Родни не стал дожидаться вопросов — расталкивая сидящих, он кинулся туда, где в углу примостилась Кэтрин, восклицая:

— Ох, Кэтрин, я просто болван! Это было ужасно! ужасно! ужасно!

— Тш-ш! Тебе еще отвечать на вопросы, — прошептала она, стараясь его успокоить.

Как ни странно, когда докладчик уже не маячил перед глазами, речь его представлялась куда более разумной. Так или иначе, юноша с бледным лицом и печальным взором вскочил и начал четко и складно излагать свои мысли по поводу доклада. Уильям Родни слушал его, от удивления приоткрыв рот, — лицо его все еще подергивалось от волнения.

— Идиот! — прошептал он. — Из всего, что я говорил, он не понял ни слова!

— Ну так объясни ему, — шепнула Кэтрин в ответ.

— Вот еще! Они опять будут смеяться. Напрасно я поверил тебе, что эти люди ценят литературу.

Многое можно сказать за и против статьи мистера Родни. Она была полна утверждений, что такие-то и такие-то пассажи, вольные переложения с английского, французского, итальянского, — это истинные перлы литературы. Более того, он злоупотреблял метафорами, которые в научной статье казались неубедительными либо неуместными, тем более что он зачитывал их не полностью. Литература — душистый весенний венок, говорил он, в котором алые ягоды тиса и лиловые бусы паслена мешаются с нежными анемонами, и каким-то образом все это вместе венчает чье-то мраморное чело. Он очень невнятно прочел несколько прекрасных цитат. Но, даже несмотря на эту странную манеру и косноязычие, он сумел донести до аудитории определенное чувство, ощущение, позволившее большинству слушателей представить некую картинку или идею, которую теперь всем не терпелось описать своими словами. Предполагалось, что здесь присутствуют в основном люди творческие, литераторы и художники, и видно было, что когда они слушают сперва мистера Пёрвиса, потом мистера Гринхалша, то воспринимают все сказанное этими джентльменами применительно к себе. Один за другим они вставали и, словно плотник, обтесывающий бревно негодным топором, пытались придать его концепции искусства более гладкий вид и садились с ощущением, что непонятно почему, но удары пришлись мимо цели. Закончив выступление, они обычно поворачивались к соседу и продолжали вносить поправки уже в собственное выступление. Вскоре и группы сидевших на матрасах, и сидевшие на стульях уже свободно общались между собой, и Мэри Датчет, которая принялась было снова штопать чулки, наклонилась к Ральфу и сказала:

— Вот это я называю «идеальная статья».

Оба непроизвольно посмотрели туда, где сидел докладчик. Тот полулежал, привалившись к стене, закрыв глаза и уронив голову на грудь. Кэтрин перелистывала страницы рукописи, словно искала какой-то нужный абзац и никак не могла найти.

— Пойдемте скажем ему, что нам очень понравилось, — предложила Мэри.

Ральф и сам бы это предложил, но из гордости не хотел навязываться, поскольку полагал, что заинтересован в Кэтрин больше, чем она в нем.

— Очень дельный доклад, — начала Мэри без тени стеснения, усаживаясь на пол напротив Родни с Кэтрин. — Не одолжите мне рукопись — почитать на досуге?

Родни, при их приближении неохотно разлепивший веки, некоторое время смотрел на нее в немом изумлении.

— Вы так говорите, чтобы скрасить постыдный факт моего провала? — спросил он.

Кэтрин улыбнулась.

— Он хочет сказать, ему все равно, что мы о нем думаем, — пояснила она. — И что мы ничего не смыслим в искусстве.

— Я просил ее пожалеть меня, а она дразнится! — вскричал Родни.

— Я не жалеть вас пришла, мистер Родни, — спокойно сказала Мэри. — Когда доклад провальный, все помалкивают, а сейчас — вы только послушайте!

Наполнявшие комнату звуки — мешанина из бормотания, внезапных пауз и восклицаний — напоминали птичий гам или, скорее, ворчание звериной стаи, исступленное и бессвязное.

— Вы хотите сказать, это все из-за моей статьи? — спросил Родни, прислушиваясь, и лицо его просияло.

— Ну конечно. Она заставляет задуматься, — сказала Мэри и оглянулась на Денема, словно рассчитывая на его помощь.

Денем согласно кивнул.

— В течение десяти минут после доклада становится ясно, имел он успех или нет, — сказал он. — На вашем месте, Родни, я бы радовался.

После этих слов мистер Родни, похоже, окончательно успокоился и стал мысленно перебирать пассажи доклада, которые действительно могли бы «заставить задуматься».

— Вы согласны, Денем, с тем, что я говорил про роль образности у Шекспира? Боюсь, я не очень точно выразил свою мысль.

Не вставая, он сделал несколько движений, похожих на лягушачьи подпрыгивания, и в результате перекочевал поближе к Денему.

Тот отвечал кратко, поскольку мысленно адресовался к другой персоне. Он хотел спросить Кэтрин: «Вы не забыли заменить стекло на картине к приходу тетушки?» — но, помимо того что принужден был выслушивать Родни, он вовсе не был уверен, что это замечание, с намеком на близкое знакомство, Кэтрин не сочтет дерзостью. Она прислушивалась к разговору в соседнем кружке. Родни тем временем распространялся о драматургах-елизаветинцах.

Странное он производил впечатление, по крайней мере с первого взгляда, а когда принимался оживленно спорить, казался даже смешным; но в другое время, в минуты покоя, его лицо, узкое, с крупным носом и очень чувственными губами, напоминало профиль римлянина в лавровом венке, высеченный на медальоне из полупрозрачного красноватого камня. Чувствовались в нем и благородство, и сильный характер. Будучи служащим правительственного учреждения, он был одним из тех мучеников пера, для кого литература — одновременно источник и неземного наслаждения, и невыносимого горя. Им недостаточно просто любить ее — нет, они должны непременно сами поучаствовать в ее создании, но, как правило, у них мало способностей к сочинительству. Они вечно недовольны тем, что выходит из-под их пера. Более того, сила их чувств такова, что они редко встречают у других понимание и, поскольку утонченное восприятие сделало их весьма обидчивыми, постоянно страдают от невнимания как к собственной персоне, так и к объектам своего поклонения. Но Родни никогда не мог устоять перед искушением проверить симпатии любого, кто был к нему благожелательно настроен, а похвала Денема задела в нем тайную, но очень чувствительную струнку тщеславия.