Сожги в мою честь - Филипп Буэн

Поезд подъезжает к Макону, нужно заканчивать.

Без особых церемоний валю ублюдка на пол. Повсюду кровь. Он стонет, дрожит, не отводит от меня глаз, бледный — совершенно сдрейфил. Похоже, спрашивает себя, что я буду с ним делать. Скоро узнает — ждать не придется.

Ухожу за сумкой. Когда возвращаюсь, лицо Бонелли белое как мел. Страх борется в нем с болью. Как я его прикончу? Он боится самого худшего — и правильно.

Расстегиваю сумку, достаю две канистры.

И тут Бонелли понимает.

Я сожгу его заживо.

Он трясет головой, словно пытаясь сказать: «Нет, только не это, только не смерть в пламени!».

Да, бедный мой клещ, ты издохнешь в огне, как было обещано белому надгробному камню.

Через семь минут электропоезд остановится. Времени на работу в обрез.

Я открываю канистры, стараясь не облиться, обрушиваю литры бензина на Бонелли. Он моргает, ослепленный, издает полузадушенные крики. Такая вонь, просто мерзость. Через мгновение вонять будет жареным мясом.

Выплескиваю остатки на сиденья купе, ставлю канистры — они расплавятся, кладу перчатки в сумку, надеваю другие, чистые, выхожу в коридор.

Осталось сыграть последний акт. «Зиппо» — лучше зажигалки не найти, не гаснет на ветру. Открываю, чиркаю кресалом. Пламя вспыхивает с первого же поворота колесика.

Бросаю горящую зажигалку на тело, огонь охватывает его в одно мгновение. Несмотря на раны, насекомое дергается, извивается, катается по полу. Я задвигаю дверь, последний раз смотрю, как он мучается, и ухожу — покой наконец опустился на мою душу.

Начиная с этой секунды, каждый мой шаг четко рассчитан.

Я жду, когда поезд подъедет к Макону, чтобы перейти в соседний вагон. Одежда липнет к телу, просто ужас, как все взмокло. Так, я в другом вагоне, вытираю пот, пробираюсь на места второго класса. Здесь купе набиты битком, пассажиры собираются выходить.

С равнодушным видом человека, который ни о чем не думает, смешиваюсь с толпой, терпеливо иду вместе со всеми, глядя под ноги. Поезд останавливается. Лишь только двери открываются, люди поспешно выбираются, навьюченные, будто ослы.

Шагая по перрону, стараюсь не оборачиваться. Странно. Кто-нибудь уже должен был заметить пламя, удивительно, что никто еще не поднял тревоги.

— Пожар! Горит в хвосте состава!

Вот оно! Не слишком поздно, хотя для Бонелли — слишком. К этому времени он уже должен получить ответ на вопрос смертных — неизбежный, вечный вопрос глубинного сомнения: полная пустота или что-то там все же есть?

Взвывает сирена. Отовсюду бегут люди, раздаются крики, слышны приказы. Толпа разворачивается, чтобы увидеть пожар. Я тоже поворачиваюсь, иначе отсутствие у меня любопытства может показаться подозрительным. Под воздействием высокой температуры взрывается оконное стекло, из чего я делаю вывод: громила поджарен не хуже своего хозяина.

— Что происходит? — испуганно спрашивает меня одна дама.

Я пожимаю плечами, как ничего не ведающий человек. По счастью, вмешивается еще и старый брюзга.

— Какой-нибудь бродяга снова курил тайком.

Киваю в знак согласия, потом направляюсь к нужному переходу. Люди толпятся, трещат, предполагают разное, паника, возмущение растут, я слышу, как вокруг говорят о покушении.

В зале ожидания вокзала царит волнение. Все спрашивают друг друга: «Поезд поедет дальше? Линии будут перекрыты?».

Размеренным шагом покидаю вокзал. Машина ждет на стоянке.

Вой сирен приближается. Сажусь за руль.

Поворот ключа. Следующая остановка — департамент Приморские Альпы.

Завтра, в понедельник, на высотах Ниццы умрет таракан.

Глава 2. Муха

«Продуманная жестокость… Жак сказал: попрание правил».

Небо цвета потускневшей стали, промозглый полдень, смутная погода. Дождь моросил на вокзале Макона, маленьком тихом вокзале в двух шагах от Соны и в трех — от виноградных холмов.

Редчайшее исключение — нынче зеваки действовали ей на нервы.

Жадное до адреналина человеческое стадо пожирало глазами «вагон мертвецов», сгрудившись по обе стороны от него. Трагический итог усугублял прилетевший не пойми откуда слух: если верить ему, погибло шесть пассажиров.

Вагон отогнан на запасной путь, поросший травой — будто судно, севшее на мель, языки сажи лижут груду железа. Полицейские охраняли то, что осталось от вагона, переминаясь с ноги на ногу под мелким дождиком.

«Казнь, обдуманная заранее… Жак сказал: давние счеты».

Никакой ограничительной ленты — полицейской формы было достаточно, чтобы любители трупов держались поодаль. Для Антонии Арсан громче всего щелкали голодными зубами такие члены этой стаи, как журналисты. Но она плевать хотела на их укусы. Антония была полицейским.

«Вампиры в шкуре гиены… Жак сказал смотреть, чтоб они на меня не накинулись».

Ее работа и так не сахар, не хватало, чтоб газетчики окончательно достали своим идиотизмом. А те не собирались лишать себя такого удовольствия — во имя своего долга «сообщать информацию» и «обеспечивать гласность».

«Гласность — что за чушь. Разве члены мафиозных банд привлекают прессу, чтобы оповестить о налете? Почему ж тогда после операции «на земле», где мои люди рисковали жизнью, газеты шельмуют мои методы? Есть только один действенный, законный, предписанный уставом метод — взять подонков тепленькими на месте преступления. Как же, долбаные любители рыться в чужом мусоре назовут это иначе: «Злоупотребление властью без достаточных оснований!», «Опасное применение силы в общественном месте!». Едкие заголовки, наперебой статейки об убийцах — журналисты меня ненавидят. Да в гробу я видала их самих и их газетенки, годные лишь зад подтирать, их плевки не пробьют мою броню».

Женщина с сильным характером привычна к критике. Особенно если она комиссар полиции Лиона и возглавляет Бригаду розыска и быстрого реагирования. По счастью, у Антонии была толстая кожа. И язык, от которого придурки столбенели на месте.

Рядом с ней вокруг вагона, как вокруг муравейника, кишели эксперты. Осматривали коридор. Одни припудривали порошком-проявителем двери, другие искали следы на полу, третьи изучали с лупой туалет: грязь на унитазе богата материалом ДНК, если чуть повезет, простой волос с лобка позволит упрятать зассанца за решетку.

Обстановка была напряженной. Тут и там полицейские из Бургундии в один голос ворчали: судя по всему, всколыхнулась уголовная среда. Еще одна гангстерская война. Конец Бонелли возвещал о том, что она началась, неотвратимая и кровавая.

«Нет, здесь они пальцем в небо попали, в этом убийстве слишком много ненависти, его заказал не преступный мир… Жак сказал: личная месть».

Антония отошла от коллег, присутствие ее не имело законных оснований, расследование находилось вне ее компетенции. Думер из региональной службы криминальной полиции Дижона сообщил ей о смерти Корсиканца по профессиональным соображениям, равно как и по старой дружбе. Она — сама себе голова — и пригласила себя в Макон.

Антония — надменное выражение лица, царственная осанка — вышла из вагона под дождь, набивая трубку. Сотрудник опергруппы поперхнулся: женщина с трубкой в зубах? Немыслимо! Да еще и комиссар полиции! Но проглотил комментарии под ее взглядом, который мог и поджарить. Антония вызывала к себе уважение — пятьдесят лет за плечами, высокая, крепко сбитая. Короткие волосы, окрашенные в золотистый цвет, обрамляли лицо с искусно наложенным макияжем. Тени, маскирующие темные круги вокруг глаз, румяна на желтоватых скулах, помада на полных губах — косметика скрывала недостатки внешности. Не столько из кокетства, сколько по внутреннему убеждению Антония тщательно следила за собой. Элегантность, считала она, пресекает оскорбления. Одета с иголочки, дорогие духи и трубка-носогрейка — из тактических соображений. Антония курила, чтобы заткнуть рот всяким мачо. Скольких она поставила на место благодаря трубке? Десятки, раздавленных ее хлесткими словечками в ответ на похотливые мыслишки.

Треск гремучих змей, шипение гадюк. Антония повернула голову. Рядом с вокзалом рептилии глазели на нее, смеясь. Исподтишка, разумеется: побаивались повязки, охватывающей ее плечо. Надпись «Полиция» убавляла отваги.

В чьем-то взгляде Антония прочла презрение.

Она пожала плечами, привычная к отторжению.

«Слово «flic» происходит из эльзасского языка и обозначает муху. Куча людей терпеть меня не могут. Для них я всего лишь муха из отряда двукрылых, которая только и делает, что копается в дерьме. В каком-то смысле они правы, мне за это и платят. А откуда берется дерьмо, разве не из их задницы? Если бы не было преступлений — кто знает? — возможно, я стала бы ботаником. Прекрасная профессия — жить среди цветов. На магнолии куда приятнее смотреть, чем на мертвецов. Особенно, если цветы удобрены золой».