Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

На твоем месте, сказала Филомена, я бы детей больше ни в коем случае не заводила. Работы у него нет, и не будет – судя по тому, как он пьет. Так что… никаких больше детей, Энджела. Ты слышишь меня?

Слышу, Филомена.

Год спустя родился еще ребенок. Энджела назвала его Мэлаки в честь отца и дала ему второе имя, Джерард, в честь брата отца.

Сестры Макнамара сказали, что Энджела – просто крольчиха, и пока она не опомнится, они знать ее не желают.

Их мужья согласились.

Мы с братом Мэлаки играем на детской площадке в Бруклине на Классон Авеню. Ему два, мне три. Качаемся на качелях.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Мэлаки едет вверх.

Я слезаю.

Мэлаки летит вниз. Качели бьются оземь. Он кричит. Рот рукой прикрывает, кровь идет.

О Господи. Кровь – это плохо. Мать меня убьет.

Вот и мама, еле бежит через двор. У нее большой живот, она не может быстрей.

Говорит: что ты натворил? Что ты сделал с ребенком?

Я не знаю, что ответить. Не знаю, что такого я натворил.

Она хватает меня за ухо. Марш домой. В постель.

В постель? Среди бела дня?

Мама толкает меня к воротам детской площадки. Марш.

Она помогает Мэлаки подняться и вперевалку уходит от меня.

Возле дома стоит мистер Макэдори, друг нашего отца. Они с Минни, его женой, стоят на краю тротуара и смотрят на собаку, которая лежит в сточной канаве. Голова у нее вся в крови. Такого же цвета кровь шла изо рта у Мэлаки.

Я тяну мистера Макэдори за руку. Говорю: у Мэлаки кровь как у собаки.

Верно, Фрэнсис, так и есть. У кошек такая же кровь. И у чукчей. Все мы одной крови.

Прекрати, Дэн, говорит Минни. Не морочь ребенку голову. Она говорит мне, что бедного пса сбила машина, он сюда прополз от самой середины улицы и тут умер - домой хотел, бедняжка.

Иди-ка домой, Фрэнсис, говорит мистер Макэдори. Не знаю, что такое ты сделал с младшим братиком, но ваша мама повела его в больницу. Ступай домой, малыш.

Мистер Макэдори, а Мэлаки тоже умрет?

Он язык прикусил, говорит Минни. Не умрет он.

А почему собака умерла?

Пришел ее час, Фрэнсис.

В квартире пусто, и я брожу из одной комнаты в другую – из спальни в кухню. Отец где-то в городе ищет работу, а мама в больнице с Мэлаки. Я бы съел что-нибудь, но в ящике со льдом пусто, только листья капусты плавают в талой воде. А отец говорит: того, что плавает в воде, не ешьте – вдруг оно с гнильцой. Я засыпаю в постели родителей, и когда мама будит меня, за окном почти совсем темно. Пусть твой младший брат немного поспит. Чуть язык себе не откусил. Уйму швов наложили. Иди в другую комнату.

Отец сидит в кухне и пьет черный чай из большой эмалированной кружки. Он подхватывает меня и усаживает себе на колени.

Пап, расскажешь мне сказку про Ку-Ку?

Кухулин. Повторяй за мной: Ку-ху-лин. Расскажу, если повторишь правильно. Ку-ху-лин.

Я повторяю правильно, и он рассказывает мне сказку про Кухулина, которого в детстве звали иначе - Сетантой. Он вырос в Ирландии, там, где жил и мой папа, когда был еще мальчиком - в графстве Антрим. Сетанта играл с палкой и мячиком, и однажды он так ударил по мячу, что тот угодил в пасть большому псу, чьим хозяином был Хулин, и пес задохнулся. Хулин страшно рассердился и сказал: как же я теперь без собаки, которая сторожила мой дом, жену и десять малых ребятишек, а также всех наших свинок, курочек и овечек?

Сетанта ответил: прости меня. Я буду сторожить твой дом с палкой и мячом в руках, и возьму себе новое имя: Кухулин – «Собака Хулина». Сказано - сделано. Он стал охранять дом и всю округу и сделался великим героем, знаменитым Ульстерским Псом. Папа сказал, что Кухулин был сильней, чем Геркулес или Ахиллес, которыми вечно похваляются греки, и что с королем Артуром и всеми его рыцарями он мог бы померяться силами в честном бою – хотя честности от англичан, конечно, не дождешься.

Эта сказка - моя. Папа не может делиться ей с Мэлаки или с соседскими детьми.

Он досказывает сказку до конца и разрешает мне попить чаю из своей кружки. Чай горький, но мне хорошо у папы на коленях.

Язык у Мэлаки опух, еще долго ему даже звуки издавать трудно, не то что говорить. Но если б и говорил, все равно - внимания на него никто бы не обращал, потому что у нас появились еще два брата – их ночью принес ангел. Соседи охают и ахают, говорят: какие славные малыши, какие у них большие глазенки.

Мэлаки стоит посреди комнаты, запрокинув голову, смотрит на взрослых, тычет себе на язык и жалуется: а-а, а-а. Не видишь? - говорят соседи. Мы пришли навестить твоих братиков. Он плачет, и папа гладит его по голове. Спрячь язык, сынок, пойди поиграй с Фрэнки. Ну же.

На площадке я рассказваю Мэлаки про собаку, которая умерла на улице, потому что кто-то мячом угодил ей в пасть. Мэлаки качает головой. Не а мячик. А машина сбила собаку. Он плачет, потому что язык болит, и он еле говорит, а когда говорить не можешь – это ужасно. Он не позволяет мне качать его на качелях. Ты на ка-ачелях, говорит, чуть меня не убил. Он просит Фредди Лейбовица и радуется и смеется, взлетая до небес. Фредди большой, ему семь, я прошу его и меня покачать. Нет, отвечает он, ты хотел убить брата.

Я пытаюсь раскачаться сам, но у меня получается лишь наклоняться вперед-назад, и я злюсь, потому что Фредди и Мэлаки надо мной смеются. Они теперь не разлей вода - семилетний Фредди и двухлетний Мэлаки. Они каждый день смеются, и язык у Мэлаки от этого заживает.

Когда он смеется, видно, какие у него белые и хорошенькие зубки и как светятся его глаза. У него голубые глаза, как у мамы, золотистые волосы и розовые щечки. У меня карие глаза, как у папы, и черные волосы, а щеки в зеркале кажутся бледными. Мама говорит миссис Лейбовиц, нашей соседке, что Мэлаки – самый счастливый ребенок на свете. Она говорит миссис Лейбовиц, соседке, что Фрэнки странный, весь в отца. Я не знаю, что значит «странный», но спросить нельзя, ведь мне и слышать ничего не полагалось.

Вот бы раскачаться до неба, до облаков, облететь весь мир и больше не слышать, как мои братья Оливер и Юджин плачут по ночам. Мама говорит, что они вечно голодные. Она тоже по ночам плачет. Говорит, что вымоталась, устала нянчить их, кормить и менять пеленки, что четыре мальчика – это выше ее сил. Вот бы девочку, одну только девочку, для себя. Что угодно отдала бы за маленькую девочку.

Мы с Мэлаки на детской площадке. Мне четыре, ему три. Он позволяет мне покачать его на качелях, потому что сам раскачаться не может, а Фредди Лейбовиц в школе. На площадке мы играем, потому что близнецы спят, а мама говорит, что устала. Идите, говорит, поиграйте и дайте мне отдохнуть. Папа снова где-то в городе, ищет работу, иногда он приходит домой, распевая песни о горестях Ирландии, и от него несет виски. Мама сердится и говорит: в задницу Ирландию. Папа укоряет ее: нельзя так выражаться при детях, а она говорит: какая разница, как я выражаюсь, меня еда на столе волнует, а не горести Ирландии. Сухой закон, говорит мама, отменили в недобрый час, потому что теперь папа ходит по салунам и нанимается мести полы в барах или таскать бочки за стакан виски или пива. Иногда он приносит домой остатки еды, которой его угощали - ржаной хлеб, солонину, маринад. Папа ставит еду на стол, а сам пьет чай. Говорит, что еда – это стресс для организма, и непонятно, откуда у нас аппетит. Дети полуголодные ходят, говорит мама, вот откуда у них аппетит.

Когда папа находит работу, мама радуется и поет:

Anyone can see why I wanted his kiss

It had to be and the reason is this

Could it be true, someone like you

Could love me, love me?

Когда в конце недели папа приносит домой зарплату, мама счастлива: она может заплатить приятному итальянцу-бакалейщику и снова смотреть людям в глаза, потому что на свете нет ничего хуже, чем быть перед кем-то в долгу и быть кому-то обязанным. Мама убирается на кухне, моет чашки и тарелки, сметает со стола крошки и остатки еды, вычищает ящик со льдом и заказывает у другого итальянца новый куб льда. Она покупает туалетную бумагу, которую можно брать с собой в туалет в конце коридора, - это, говорит мама, лучше, чем пачкать себе зад заголовками из «Дэйли Ньюс». Мама кипятит воду на плите и весь день у большой жестяной кадки стирает наши рубашки и носки, подгузники для близнецов, наши две простынки и три полотенца, а потом развешивает их на веревке на заднем дворе, и мы смотрим, как одежда танцует на ветру и на солнце. Не хотелось бы, говорит она, всем демонстрировать свое имущество, но одежда, просохшая на солнышке, так приятно пахнет.

Когда папа в пятницу вечером приносит домой первую недельную зарплату, мы знаем, что выходные предстоят чудесные. В субботу мама накипятит воды на плите и выкупает нас в большой жестяной кадке, а папа нас вытрет насухо. Мэлаки повернется и выставит попу. Папа притворится, что он потрясен, и мы все рассмеемся. Мама приготовит горячий шоколад и нам разрешат не ложиться спать, пока папа не расскажет сказку, которую сочинит на ходу. Нам нужно лишь назвать чье-то имя - мистера Макэдори, или мистера Лейбовица, нашего соседа, - и папа отправит их сплавляться на лодке по бразильской реке, а за ними в погоню пустятся красноплечие индейцы с зелеными носами. В такие ночи мы можем спокойно засыпать, зная, что утром на завтрак будут яйца, жареные помидоры, хлеб и чай с сахаром и молоком, а днем потом будет большой обед: картофельное пюре, горошек, ветчина и приготовленный мамой трюфель – слоеный торт из фруктов и теплого вкусного крема, пропитанный шерри.