Ад - Алексей Кацай

Нужно заметить, что к этому сообщению отнесся я, мягко говоря, скептически. Поэтому, прибыв на место и разрываясь между избирательными штабами, редакциями и чиновничьими кабинетами, то есть делами серьезными и солидными, я совсем забыл про «днепровскую желтую утку». Точнее, не забыл, а просто времени не оставалось для охоты на нее. А сейчас, когда я ощутил себя уставшим и несколько растерянным, мне просто было необходимо перевести дух, рельсы и стрелки. И тут вовремя появился Д. Раконов, который, честно говоря, за два дня пребывания в Гременце мне так надоел, что дальше некуда.

Алексиевский полностью разрушил мою стройную теорию возникновения сенсаций, которую я со скуки разработал, качаясь на вагонной полке поезда «Киев — Гременец». Ведь он сам был очевидцем этого события. Кроме него, это «светопреставление» видели две девушки из стайки, приплывшей за ним на юнакском пляже. И даже Неонила Петровна, присоединившаяся к нашему разговору. Такое случайное скопление в одном месте нескольких свидетелей о чем-то говорило. Кроме того, оказалось, что о луче над Гременцом много писала местная печать, и, очевидно, именно оттуда этот материал попал в «Любопытку». А тут еще — снова же случайное! — упоминание Алексиевского о каком-то изобретении Беловода.

Случайности иногда имеют свойство нанизываться рядышком, словно караси на кукан, и вот тогда нельзя терять времени, поскольку необходимо быстренько затянуть узелок ситуации. А то все распадется!

Я ощутил такой приступ журналистской чесотки, какого не ощущал со времен контузии взбесившимся снарядом в Боснии. Пусть извинит меня Абрамыч! Но я был уверен, что вышел на материал, который для рядового читателя «Аргументов» будет гораздо интересней, чем наши вечные украинские выборы да политкампании. Это подтверждали и глаза Алексиевского, моментально загоревшиеся под темными очками. Что-что, а нюх у него был еще тот! А если бы к тому же кто-нибудь в Гременце и действительно НЛО приманивал!.. Вот была бы сенсация! Но это — из разряда небылиц, гуляющих, к сожалению, только по страницам сомнительной литературы.

Итак, проведя короткое боевое совещание, мы с Сергеем Михайловичем решили работать в паре. Разделились таким образом: я брал на себя Беловода, а Д. Раконов должен был «выпотрошить» Паламаренка, с которым у него сложились на удивление добрые отношения. С «Информ-Акцией» и господином майором решили подождать до выяснения ситуации, поскольку это был самый трудный канал добычи информации. Кроме того, для себя я запланировал, что первую часть материала по выборам подготовлю ночью, а утром скину ее по электронке в Киев. Придется, конечно, попотеть, по дело, кажется, стоит этого.

И вот, немного разомлев от выпитой водки, я трясся на разодранном троллейбусном сиденье, следуя через весь средний украинский город времен рок-музыки, кока-колы и Интернета. Впрочем, средним Гременец был только на географической карте. По площади и количеству населения он не давал форы и некоторым областным центрам.

Справа от меня прыщавый тинейджер с залепленными наушниками ушами жевал жвачку и тряс головою в такт лишь ему одному слышимой музыке. Спереди две бабушки пугали друг друга ценами на базаре. И казалось, что не только пассажиры, но и сам аквариум троллейбуса существует сам по себе, отделенный стеклянными перегородками от залепленного избирательными плакатами и портретами города. Поэтому, когда я сошел на Пролетарской, недоумевая, почему в Гременце до сих пор нет улицы Буржуазной, то ощущал себя одной из пропавших рыб Каганца, отстававшей к тому же от своей стаи. Для полного сходства я хватанул ртом горячего, с привкусом выхлопных газов, воздуха и двинулся к телефонным автоматам.

Как и следовало ожидать, у первого телефона была оторвана трубка. Вместо второго вообще торчала только скрутка проводов. А третьего я решил не искать, нырнув в прохладную полутьму офиса газеты «ТВ Плюс». В нем был минус всей редакции. Поскольку — праздник. Лишь заблудившийся и ошалевший от жары репортер что-то клацал на компьютере, не обращая на меня никакого внимания. Процесс шел. Репортер вежливо улыбнулся в сторону моего редакционного удостоверения и снисходительно разрешил воспользоваться телефоном.

Позвонив в институт по номеру, полученному от Алексиевского, я попал на дежурного, объяснившего мне, что сегодня — Троица, что Беловода нет, что в последнее время он очень много работал, что работников его лаборатории «достали» всякие инспекторы, которых развелось чересчур много, и поэтому Вячеслав Архипович вообще решил поработать два-три дня дома. В просьбе сообщить номер его домашнего телефона мне было отказано.

К счастью, в компьютере каждой более или менее уважающей себя редакции есть телефонный справочник. После коротких и успешных переговоров репортер-«плюс» выловил для меня номер Беловода, а заодно и адрес, хотя он мне был давно известен, А вот номер изменился.

Трубку профессор взял почти сразу. Я тоже — сразу бросился в наступление:

— Вячеслав Архипович, вас беспокоит такой себе среднестатистический киевский журналист Роман Волк. Если помните такого.

— Ромаха-Серомаха, Волчок ты мой дорогой, — зачастила по мембране скороговорка Беловода. — Сколько лет, сколько зим. А у меня как раз…

Я не услышал, а скорее почувствовал, как где-то вдалеке голос, похожий на женский, что-то произнес с запретительными интонациями. И когда Вячеслав Архипович заговорил снова, почувствовалось, что он несколько растерян.

— А у меня, говорю, как раз сейчас происходит что-то похожее на рабочее совещание. Ты, наверное, у нас в отпуске?

— Нет, Вячеслав Архипович, редакционное задание. Вот хотел бы с вами некоторые вопросы обсудить. И, кроме того, просто соскучился.

Последнее я произнес с чистым сердцем, поскольку действительно соскучился по этому умному, доброму и бодрому, несмотря на все пройденные испытания, человеку. И если мне было не очень удобно контактировать с Беловодом, то по причине очень личной. Просто Лялька была его любимой племянницей, и отношения между ними сложились такие же, как у хорошего отца с хорошей дочерью. Для человека, который никогда не имел своей семьи и своих детей, это многое значит. А о том, что случилось между нею и мной, он узнал, наверное, самым последним. И, ко всему прочему, я уехал из Гременца, даже не попрощавшись с ним.

— Так что, Вячеслав Архипович, примете блудного сына?

— Какие могут быть вопросы, Роман! Приходи. Ты где сейчас?

— В «ТВ Плюс».

— А ну, подожди минутку.

Беловод, наверное, зажал трубку рукой, потому что в ней слышался лишь какой-то электрический шорох. Через полминуты я снова услыхал его скороговорку:

— Давай, выруливай быстренько. Адрес помнишь?

— Обижаете, Вячеслав Архипович…

— Тебя обидишь! Ладно, поговорим у меня. Давай, давай быстрее. Я жду.

Но быстрее, к сожалению, не вышло. Хотя до дома Беловода медленным шагом надо было идти всего минут пятнадцать…

Возле памятника эфиопскому русскоязычному поэту Александру Пушкину мой путь преградила небольшая толпа, которая, впрочем, понемногу разрасталась. Сначала я хотел обойти ее, но потом, заинтересовавшись, погрузился в переполненное жестами покачивание потных человеческих тел. Впереди разворачивалось действо.

— Мы — линзы! Линзы всемогущего творца, изучающего сквозь них тонкое строение своего тела. Тела, которое он сам создал и сам разрушит в назначенное время, независимо от воли человека. Разрушит для того, чтобы создать нечто новое, более совершенное, и сквозь иные линзы изучать свое новое совершенство, — выводила худая женщина в больших, с тяжелой оправой, очках и в снежно-белом сари.

Ее плохо выкрашенные волосы были перехвачены блестящим обручем, а на плоской груди болталась большая, двояковыпуклая линза в обрамлении желтого металла, стилизованного под языки пламени.

— Мы — линзы! Линзы, искривленные стремлением к порокам, замутненные похотливыми желаниями, надколотые подлыми поступками. Что можно рассмотреть сквозь такую линзу? Мы — линзы! Линзы, которые должны быть идеальными по форме. Такими, чтобы они радовали око творца. Мы способны исправить их! Идите с нами дорогой прозрачного братства! Мы — линзы! Идите с нами! Вместе переплавим хрустальное стекло наших чувств, отшлифуем его героическими поступками, направим сквозь него взгляд нашего разума. Вместе! Мы — линзы! Звезды-линзы, планеты-линзы, народы-линзы, человек-линза! Мы — линзы!

Это «линзы» раздавалось все громче, громче и на какой-то китайский манер: «лин-цзы», а составная «цзы» долго трепетала в уютных двориках бульвара Пушкина. Этому помогали и четыре молодых человека (два парня и две девушки), крестом выстроившиеся вокруг главного персонажа спектакля. Они в постоянно убыстряющемся темпе, почти не разжимая губ, повторяли это «цзы», хлопая ладонями по маленьким барабанчикам.