Ад - Алексей Кацай

— Сторожите, сторожите, Роман. Хорошо… Будьте на месте. Я, конечно, ничего не обещаю, но, если что-нибудь выясню, немедленно позвоню… И не благодарите меня: это что-то Тамара Митрофановна здесь разволновалась.

Благодарить Мельниченка я не собирался. Я рассматривал изящно-серебристую отделку мобильника, работающего в этом баре очень плохо, растирал затекшее ухо и чувствовал, что знает что-то Григорий Артемович. Ох знает!..

Эта мысль неясно шевелилась у меня в голове и тогда, когда я вернулся в темную и печальную квартиру Беловода. Включив свет во всех комнатах (нравились мне ясность и яркость!), я от нечего делать начал заглядывать во все уголки. Нигде не было ни пылинки. Умела Лялька наводить идеальный порядок в самые сжатые сроки. Тараканов тоже не было видно.

Вдруг свет неуверенно замерцал. Потом стал до боли ярким. Снова потускнел. Снова вспыхнул. И в конце концов погас совсем.

Я чертыхнулся и на ощупь двинулся на кухню в поисках спичек. Если мне не изменяла память, Лялька положила их на подоконник. Я уже нашел коробок и стоял с ним в руках, когда свет снова вспыхнул. Но моя рука сразу же нащупала выключатель. Потому что в самую последнюю минуту за окном я увидел нечто необычное.

Выключив свет во всей квартире, с полупустым коробком спичек в руке я выскочил на балкон и уставился на ночное небо. Над домом напротив, призрачной белизной проявляющемся сквозь темноту, в насыщенном ультрафиолете ночи появилось красноватое свечение.

Оно пульсировало, и постепенно цвет его перешел в цвет кипящего металла, по которому пробегали какие-то зеленоватые отблески. Казалось, огромный пузырь со слабо очерченными краями набухает над крышами домов Гременца, занимая собою полнеба. Вот он беззвучно лопнул, рассыпавшись на миллионы разноцветных искр. Исчезая, они кружили будто снежинки во время пурги, но некоторые начали сближаться друг с другом, образовывая несколько очень сплющенных, слабосветящихся сфероидов.

Сфероиды в свою очередь взорвались веерами прямых лучей, которые взметнулись над темным горизонтом и начали переплетаться друг с другом. Потом они изогнулись, и стало казаться, что они притягиваются к одной точке земной поверхности, в районе которой, как я прикинул, расположился нефтеперерабатывающий завод и за которым находился уже печально известный мне полигон автозавода. Однако я мог и ошибаться. Тем более, что лучи не стояли на месте, а судорожно дергались из стороны в сторону.

Меня бросило к телефону. К счастью, он работал, хотя качество связи начало напоминать недавний мобильник в барс. Трубку снова взяла Гречаник.

— Мельниченка! Срочно! — гаркнул я, надеясь, что, несмотря на помехи, мой голос звучит убедительно.

— А…

— Я же сказал: срочно, Тамара Митрофановна!

Гречаник то ли устала за день, то ли поняла, что что-то действительно происходит, и поэтому через несколько секунд я уже разговаривал с депутатом.

— Григорий Артемович! — кричал я в трубку, не зная отчего: то ли от возбуждения, то ли от плохой слышимости. — Значит — опломбирован!.. Значит, говорите, охрана там!.. Я знаю, что у вас окна на Днепр выходят. Но вы выскочите на минутку на улицу и посмотрите в другую сторону. И увидите, что делается там, где опломбировано и где — охрана!..

Мельниченка не было довольно продолжительное время, а когда он снова начал говорить, то я, несмотря на плохую связь, почувствовал в его голосе одышку:

— Роман, Роман, вы слушаете?..

— Весь — внимание…

— Я тут связался с компетентными людьми и могу вас снова заверить, что на полигоне никого нет. Более того: с электростанции сообщили о внезапном падении напряжения в электросети. У них произошло аварийное отключение, и весь город был без света. Сейчас они включают лишь некоторые районы, но ответвление на полигон отсоединено. Автономного питания там, говорят, нет. Таким образом, это светопреставление для всех нас точно такая же неожиданность, как и для вас!

Я молчал, наблюдая затем, как сфероиды сливаются в одно огромное светящееся пятно, в котором, медленно перемешиваясь, исчезает тьма ночи. Предметы начали отбрасывать заметные тени. Если бы отдельной человеческой единице пришлось бы присутствовать при сотворении мира, то она, наверное, увидела бы именно такую картину.

Неожиданно яркая вспышка осветила весь город, и мне показалось, что по небесной сфере пошли круги, словно от камешка, брошенного в воду. Мгновенно стало темно и как-то по-особому тихо. Лишь вдалеке, где-то на окраинах, жалобно-жалобно выли собаки.

День второй

1

Первый звонок прозвучал сразу после полуночи. Звонила Гречаник, спрашивала: не появился ли Беловод. Оказывается, Мельниченко ушел от нее где-то в начале одиннадцатого, твердо пообещав сделать все возможное для поисков профессора. А после этого тоже куда-то исчез: в гостинице «Днепровские зори», где для депутата был забронирован номер, его не было. Поэтому — и вообще, и в частности — Тамара Митрофановна волновалась. Я не очень вежливо, сквозь стиснутые зубы, выдавил из себя успокаивающие слова и положил трубку.

В комнате, где после неудачного рейда по знакомым Вячеслава Архиповича устроились на ночлег Лариса с Дмитрием, послышалась возня, и Лялька в неизмятом халатике возникла в тусклом проеме дверей.

— Стучаться надо, — сказал я для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Не могу уснуть, — пожаловалась Лялька, делая вид, что не замечает моего раздражения. — Я не помню, чтобы дядя Слава дома не ночевал… А кто звонил?

— Гречаник. Волнуется.

— Она умеет волноваться?! Вот это для меня новость. Ведь этот эмоциональный процесс и железная леди Гременца — вещи несовместимые.

— А Дмитрий как? Наверное, тоже волнуется?

— Спит. У него сегодня был трудный день.

— Вот то-то и оно… — зажмурил я глаза.

Лялька тихонечко фыркнула и исчезла из дверей, словно призрак. А может, она и была призраком? Призраком моей беззаботной молодости. Времени, когда каждый из нас живет в своем, его же возрастом созданном рае… Ад ожидает всех нас значительно позже.

Наверное, я все-таки задремал, потому что второй звонок прозвучал уже не в квартире Беловода, а в старом домике под красной черепицей. Но из нас троих никто не мог подойти к аппарату, потому что мы держали круговую оборону, отстреливаясь от людей в камуфляжах… Тогда, в том боснийском городке, я едва ли не впервые нарушил свой главный журналистский принцип: не вмешиваться в ход событий. Но перед этим я видел пропитанные смрадом смерти полуразложившиеся трупы крестьян, выкопанные комиссией ООН из неглубокой котловины на окраине городка. И с того самого времени зов славянской крови для меня ничего не значил. Его заменила онемевшая на потрескавшихся губах жажда справедливости.

Короткие очереди, стихая, погружались в трясину памяти… Звонок раздавался все громче… Лялька стояла в дверях, словно и не уходила оттуда, а электронные часы, зажатые книгами на большом, во всю стенку, стеллаже, показывали половину второго. Я схватил трубку.

— Роман?..

— Да.

— Ну что? Ничего не слышно? Не появился Вячеслав Архипович?

— Нет, Тамара Митрофановна, на западном фронте без перемен. А ваш?..

— В гостинице. Звонил недавно. Пока ничего не известно. Кстати, ездил он, оказывается, на полигон: там все тихо и спокойно, как на кладбище.

— А может, это и есть кладбище? Кладбище несбывшихся надежд?

— Ох, Роман, я знаю Беловода намного лучше вас. И уверена в его честности и порядочности. Но я также уверена в его сверхъестественном идеализме и исключительной наивности, из-за которых он частенько попадает в неприятные ситуации. Ведь у людей от природы намного больше плохих черт характера, чем хороших.

— У всех?

— У подавляющего большинства.

— Григорий Артемович, конечно, к этому подавляющему большинству не относится, — ляпнул я.

— Роман, как вам не стыдно? Ведь он полночи разыскивал Беловода, которого, кстати, плохо знает и подозревает вдобавок в чем-то нехорошем. Да и сейчас, наверное, обзванивает всех своих контактов. Во всяком случае, телефон у него постоянно занят.

Мне действительно стало стыдно. В отличие от Ляльки, которая начинала свою карьеру в «Информ-Акции», но из-за расхождения во взглядах с Гречаник была вынуждена уйти оттуда с громким «шкандалем», я не умел — да и не хотел! — спорить с Тамарой. Потому что всегда при разговоре с ней испытывал почему-то те же самые чувства, которые испытывает набедокуривший школьник при разговоре со строгой учительницей. Поэтому я лишь прокряхтел в трубку:

— Извиняюсь, Тамара Митрофановна.

Но бес противоречий, играющий мной этой ночью, заставил меня добавить:

— Поверьте, я ничего не имею против Григория Артемовича. Но, воспринимая его умом, я не могу воспринять его сердцем…