Голые циники - Алексей Семенов

Почему-то в такие моменты Варваре нестерпимо хотелось двинуть Ричарду в нос. В своем воображении она уже много раз проделывала это, а потом сидела и сама смахивала кровь с подбородка воображаемым фетровым веером, а чтоб успокоить Ричарда, иногда слизывала ее. Вот и сейчас кровь уже красиво капала на розовую подушку. Не растекалась, а взрывалась на шелке и превращалась в красные ртутные бусинки…

— Ты меня слышишь?! — Несколько секунд Ричард смотрел ей в глаза и тряс Варвару за плечи. — Эй, ты где? Ты уж не «экстази» ли ухлопала в своем дебильном институте?

— Нет, не «экстази»… Все нормально, я задумалась просто.

— Ничего себе, задумалась просто… — Ричард не знал, что еще сказать. Через пять минут его отпустило. Он успокоился. Он начал скандалить специально, чтоб в ругани сообщить Варваре про телепроект, про то, что уезжает на две недели в Камбоджу и Таиланд, что раз так она к нему относится, переспит ей назло с проституткой. Он считал, что так более мягко пройдет момент расставания. Две недели волнения похожи на целую вечность… А пока два голых тела лежали параллельно.

— Закрой глаза, — неожиданно сказала Варвара.

— Закрыл.

— Сложи руки на груди, как будто умер.

— Сложил.

— Слушай тихо.

Мне с тобою пьяным весело —Смысла нет в твоих рассказах.Осень ранняя развесилаФлаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманнуюЗабрели и горько каемся,Но зачем улыбкой странноюИ застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящейВместо счастья безмятежногоНе покину я товарищаИ беспутного и нежного.

— Ты?

— Ахматова.

— Жаль, что не ты.

— Почему жаль?

— Не люблю Ахматову. Стихи люблю, а ее саму нет. Сука она, по-моему, холодная была. И Гумилева жаль мне, да и Ахматову тоже жаль. Как-то не уживается в моем понимании ее любовь к Гумилеву с сухими строчками «Муж в могиле, сын в тюрьме… Помолитесь обо мне». Эгоцентристка она была конченая. Как ты.

— И как ты.

— Вообще не понимаю, как можно было писать, и писать рифму на смерть мужа и тюрягу сына. Рифму ведь нужно было подбирать… А если писала с «музой» на пару, то вообще блядина. Все ее стихи горькие. А эту горечь нужно было стимулировать, чтоб вдохновение было. Уверен, несчастным с ней был Гумилев. Любил ее и мучился от этого. А если б не страдал, может, и свои стихи были бы лучше. Сука ебаная…

— Все, всех раскритиковал, все у него плохие…

— Нет, не все, — Ричард вскочил на кровати, сложил руки рупором и громко в потолок, как будто там установлены прослушивающие устройства, отчетливо отрапортовал: — Нет, не все. Хорошие только Борис Николаевич Ельцин, Чебриков, Соломинцев и Шеварднадзе. Служу Советскому Союзу! — И плашмя упал на кровать.

— Рич, все забываю спросить, что у тебя с армией. Что отец сказал, поможет отмазать?

— Да… да… поможет. Сделают мне пункцию.

— Не-а, ты перепутал, не пункцию, а кастрацию? Чик-чик и прощайте, высокие сопки Манчжурии.

— Не смешно. Только за это я должен сериал документальный снять.

— Нормально. Столько счастья в одни руки. В качестве репортера?

— Нет, лирического героя.

— Хорошо, я рада за тебя.

— Погоди, Варь, пойдем на кухню, поставим угли для кальяна. Сейчас все расскажу.

Слава Барон плакала в ванной…

Горничная, занимаясь уборкой в ее комнате, стала менять постельное белье. Матрас не лежал ровно, разглаживая его, почувствовала что-то твердое под ним. Это оказалась не горошина. Принцесса Слава хранила под матрасом вибратор. Горничная взяла его и отнесла отцу. Когда Слава вернулась из института домой, то родители и маленький брат ждали только ее, чтобы начать семейный ужин, в котором венцом вкусностей всегда был какой-нибудь сногсшибательный десерт с ликером. Эта традиция никогда не нарушалась. Отец Славы, Юрий Исаакович, был властным и веселым банкиром, семейный ужин — обязательное время, когда он занимался воспитанием детей. Больше всего с пионерских лагерей он ненавидел плакаты в столовках «когда я ем, я глух и нем».

Поэтому семейный ужин Юрия Исааковича длился часа два, и за столом все рассказывали о проведенном дне, советовались и обсуждали. Всегда все говорили правду, даже плохую. Сплетников и болтунов в семье Баронов не было.

— Варька употребляет наркотики, — на выдохе сказала Слава и запила красным вином, — дерганая стала. Постоянно куда-то бежит как будто себя потеряла.

— Ты это чувствуешь или знаешь? — Отец всегда строго относился к догадкам.

— Знаю, я видела сама, как она курила такую маленькую металлическую трубку.

— Скорее всего это «крокодил», — невозмутимо сказал отец.

Вся семья замолчала и повернулась в сторону отца. То, что отец знает названия наркотиков, ошарашило больше, чем то, что Варвара их употребляет.

— Ну и что ты ей сказала? — сменила тему паузы мама.

— Что она — дура!

— Конструктивно… Вся в маму… — Отец взял оливку и положил на тарелку сына. — Узнала, когда она начала, причину, кто дал, сколько раз в день курит…

— Не спрашивала.

— Подруга не должна оставаться в стороне, иначе — не подруга.

— По-вашему получается, что я еще и виновата…

— Не неси чушь. Просто, чтоб попытаться помочь подруге, недостаточно сказать, что она — дура.

— Да она меня и слушать не стала. Заткнула, и все.

— То есть ты для нее не авторитет?

— Конечно, нет.

— А родители?

— Они в Одессе живут.

— Кого-то она слушается, есть взрослые, мнением которых она дорожит?

— Себя слушает и своим мнением дорожит.

— Жених есть? — совершенно серьезно спросил двенадцатилетний Оська, поморщился и проглотил оливку.

Тут все перестали есть и повернулись удивленно во второй раз, теперь уже на мальчишку, который усердно принялся грызть кролика. Отец гордо потрепал его по голове:

— Весь в меня… Любимый молодой человек есть?

— Да… Ричард.

— Он знает?

— Думаю, что нет.

— Думаешь или знаешь?!

— Уверена.

— Сильная любовь?

— Животная, — как-то слишком возбужденно ответила Слава и сама испугалась своим словам.

— Тебе нужно рассказать ему правду.

— Я не смогу. Я не хочу предавать подругу.

— Не предавай, тогда она через год или раньше сядет на героин, и «полный вперед». Если это для тебя дружба, то мне стыдно за тебя, — отец давил напористо и жестко. Слава вскочила, подбородок задрожал… хотела бежать в ванную, но отец остановил. — Подойди сюда. Ужин еще не окончен. Еще десерт. — Он поднял крышку десертного блюда. В центре в полиэтиленовом пакете лежал вибратор.

Слава Барон хлопнула дверью в ванной и заплакала.

— Ну, чего ты ее так?! — Мама держала пятую рюмку «Grand Marnier».

— Спокойной ночи, мамочка и отец, — догадливый Оська поцеловал родителей и пошел спать.

— Почему какая-то наркоманка не считается с мнением моей дочери?! — Юрий Исаакович отбросил салфетку в сторону. — Ты слышала, что она сказала «заткнула, и все». Славке больно от этого, не меньше, чем мне. Почему она отпор не дает?!

— Ну и почему?

— По одной причине — она не помогает по-настоящему, так, пизднет что-то как мышь, и все… поэтому с ее мнением и не считаются. Ощущение, что она живет мимо всех. Тихо и мирно. Мирно учится, тихонько живет с вибратором, со всеми соглашается… Если завтра ее задавит машина, то на похоронах, кроме нас с тобой, никого не будет!

— Что ты несешь?

— Лучше бы она убежала из дома с грузчиком, чем каждый день меняла бы батарейки от вибратора. Я сильнее ценил бы ее, ее мнение, ее характер. А так, она — просто гриб какой-то. Скоро, блядь, вязать начнет…

— Что ты пристал с вибратором?

— Скажи ей, если она не скажет этому Ричарду о Варьке, то я лишу ее финансирования. И пусть лично рассказывает мне, что происходит у этих ребят.

— Диктатор мой любимый. Ты устал сегодня. Пойдем, я успокою и поглажу тебя…

На ладони лежал презерватив. Сергей понюхал его. Пахло духами девушки из магазина, сладкими и терпкими, этот восточный запах он знал по себе. Год боевых операций в Афгане. Ужасный и беспомощный год. Он был «срочником» и вместе с Нижегородским ОМОНом участвовал в ежедневных зачистках. Каждый день они садились на БМП и уезжали, каждый день они прощались с теми, кто оставался на базе. В последний свой выезд он надеялся остаться в живых. В последней операции по-детски обидно погибать. Старшие поддерживали, сказали, что прикроют его во что бы то ни стало.

В старом, казалось бы, пустом ауле БМП подорвали, а их окружили «духи». В старом разрушенном доме ребята держали оборону. Их взяли в кольцо и расстреливали. Тогда они решили прорываться. Разорвав кольцо с одной потерей, именно с потерей, ведь в таком аду некогда осознавать смерть, они выгрызали жизнь.