Подари себе день каникул. Рассказы - Габриэла Адамештяну

Она медленно пошла, тело ее заскользило по пустынной деформирующей воде зеркала. Опять он курил в детской, подумала она с горечью, стараясь овладеть собой и не расплакаться. Аккуратно задернула серую полотняную занавеску, наклонилась, чтобы открыть окно; и вдруг будто внезапно на полную мощность включили магнитофон: с нового стадиона ворвались крики — шел ночной матч. Что-то утрачено навсегда, подумала она, и надо иметь мужество посмотреть в лицо фактам; поспешно, дрожащими пальцами она снова ощупала распухшее плечо и, позабыв о закрытой двери, решила вернуться к нему и все сказать. Тревога захлестнула ее, потащила ко дну, она не могла с нею справиться и все бродила по комнатам, из одной в другую, скользя по опасной глади зеркала.

Но когда же, когда он изменился? В убыстряющемся беге времени оставались все-таки постоянные ориентиры: это было, когда меня перевели, вспоминала она; или после того, как я купила кухонный гарнитур и холодильник; да нет, еще до того, как я забеременела; как-то вдруг удлинились субботние дни и стало трудно дышать в тепличном воздухе квартиры — вот тут-то ей почудилось в поведении Дину что-то чуждое, подтачивающее устоявшийся уклад.

— Мы с сослуживцами ходили выпить, — заявлял он еще с порога.

И ждал, напряженный и враждебный, готовый до конца отстаивать свои права. Почему он постоянно отстаивает свои права, откуда это ощущение, что он всегда готов их отстаивать? Столько лет она старалась навести такой же порядок в поступках, как и в вещах… Но нельзя не признать, что в чем-то он изменился под моим влиянием, подумала она, невольно поеживаясь — слишком холодно стало в комнате, — и потянулась, чтобы закрыть окно. Да, я в чем-то на него повлияла, повторила она, испытывая нечто вроде торжества; если бы не я, он бы путем и университета не кончил, сколько же он тянул с дипломом после первой неудачи… Вот ведь какой он был, подумала она с удивлением и, склонив желтоватое лицо с распухшими веками, глядя вниз, на ковер, стала медленно расчесывать волосы щеткой.

Вот какой он был. И как только она выдержала? А история со свекровью — вдруг перетащил ее к ним, и та в их отсутствие рылась в шкафах и по вечерам с ним шушукалась и выклянчивала деньги для братьев, ну а он, конечно, всегда рад стараться, нет чтобы подумать о ребенке и о жене — ей-то долги поперек горла, да и надо же когда-нибудь начинать жить по-человечески. Хочется одеться по-людски, чтобы не краснеть в школе, дамочки-то у нас просто с жиру бесятся, воображаю, какие у них мужья, а может, и не только мужья… Правда, постоянно следить за модой, думать каждую осень, как она изменилась, — это, пожалуй, от нечего делать на некоторое время и сойдет, но ведь не станешь же только этим и заниматься, только и спрашивать, что носят… Ну да ладно, подумала она, вынула из ящика подзеркальника пластиковый мешочек с бигуди и направилась было в ванную. Но вспомнила, что там он и что, проходя мимо, она слышала шум душа, и снова почувствовала раздражение, хоть и более слабое, и подумала: тогда я по крайней мере была в курсе… И представилась толкучка у гладильной доски — гладили нижние юбки, а потом вставляли в оборки проволоку; и туфли вспомнились — на шпильке, а домашние — на пробке. Что поделаешь, подумала она, окуная пальцы в стакан с водой и смачивая прядь волос, так я и прождала — все мечтала выглядеть как следует, хорошо одеваться, а теперь, может, через несколько лет и будут средства, да только пропала охота… И, насильно заставляя себя посмотреть в зеркало на свое изнуренное лицо — глаза бы мои не глядели! — заранее чувствовала к себе огромную жалость: столько лет прождала своего часа, а теперь уж и надежды нет.

По крайней мере хоть остальное получилось по-моему; может, и ничего особенного, что ему хочется иногда покутить, говорит мама, ведь как он намаялся в университете, да и сколько лет… Когда же исчезла та былая беспощадность взгляда и почему она вернулась сейчас? — вспомнила его единственную нейлоновую рубашку, пожелтевшую от бесконечных стирок, со сморщенным воротничком, и плащ с обтрепанными рукавами и карманами. Он начал лысеть еще тогда, но со временем, видя его ежедневно, она перестала это замечать. А смеялся так хрипло и громко, что, когда они вместе обедали в столовой, она, чтобы не видеть удивленных взглядов подруг, сидела, опустив глаза. Я его вначале стеснялась, подумала она; но тут же раскаялась и решила думать о другом. Ему трудно пришлось в университете и даже в первый год после окончания, подумала она, раскручивая волосы, которые неправильно накрутила, и, снова накручивая, даже стиснула зубы от напряжения. Ему трудно пришлось из-за его родни, да и мне тоже. И она завязала голову прозрачным нейлоновым платком — осторожно, чтобы не сделать зацепку. Вот откуда мои горести, подумала она, ему и невдомек, что сделала для него моя родня, ведь у него даже зимнего пальто не было, я ему старое отцовское приспособила. А как сейчас он относится к моим родителям? Будто я не вижу, как он к ним сейчас относится, даже если ничего не говорит, просто глядит молча…

Давно прошли времена, когда он сносил любые размолвки, покоряясь ее недовольному молчанию, — она сразу поняла, что он бессилен перед молчанием; однако после бесчисленных размолвок ее былая твердость перешла к нему, он незаметно научился укрываться в броне равнодушия; с этого началось. Вот тогда-то все и пошатнулось, тогда-то и надо было обдумать все с самого начала; но разве можно обдумать снова, спрашивала она себя, все поступки, слова — они цепляются друг за друга по своим неведомым законам.

И она опять, будто в темный подвал, погружалась в прошлое и долго ощупью блуждала по нему, пока вдруг на мгновение не потеряла уверенности в своей правоте. С каждой ссорой они опускались все ниже, деградировали; а может, мы такие и есть на самом деле? — спрашивала она себя с испугом. И внезапно — та же навязчивая мысль — она еще ближе придвинулась к зеркалу, пристально разглядывая распухшее плечо.

— Ты же ни на минуту не оставляешь меня в покое, — сказал Дину, входя в комнату. Левой рукой он прикладывал вату к царапине, голос у него был неуверенный.

Но она не ответила. Поглощенная своим страхом, она смотрела на него: и слова, и движения его казались нелепыми, фальшивыми. Вечно бросает меня одну именно тогда, когда особенно мне нужен, подумала она, но глухо, почти безразлично — ведь он был рядом. Ужас засасывал ее, рождая предчувствие — почему-то постыдное — той непостижимой дали, которая поглотит ее, отделив навсегда от всего, что привычно ее окружало. И тогда разлилось по всему ее существу, поглотило ее равнодушие, отгородило ее непреодолимой стеной, теперь уже и кричать бесполезно… И покорно, безропотно она глядела, не узнавая, на все, что было вокруг, и слушала голос мужа.

— Погоди, вот сейчас я тебе что-то дам, и твои огорчения как рукой снимет.

Дину торопливо вынул из портфеля пачку сигарет.

— «Данхилл», — торжественно объявил он, надеясь произвести впечатление. И так как она не протянула руку, сам вытащил из пачки сигарету и зажег. — Ты в этих делах не разбираешься, а ведь это самые лучшие в мире сигареты… В них даже опиум есть…

— Ты же знаешь, я не курю, — сухо сказала она.

— В былые времена покуривала, — рассеянно ответил он.

И подумалось: никогда она не умела принимать знаки внимания; поделом мне, пора научиться уму-разуму… Ходит всегда с надутой физиономией, очевидно, полагает, что такой и должна быть настоящая женщина… Ничего не поделаешь, одни умеют радоваться жизни, другие — нет; и почему-то перед глазами встала знакомая дорога.

К чему это я вспомнил, удивился он; под невидимым утренним солнцем раскаленное шоссе, слева речка бурлит маслянисто-желтыми водоворотами, между душистыми тополями клубится пух, горько пахнет прохладой… Дорога встала в глазах так неожиданно и ярко, что горестно сжалось сердце при воспоминании о теплой траве, по которой ступали ноги, о прохладном блеске речки, о залепленных илом корягах, на которых плывет надутый ветром пластиковый мешок. Давненько я не ездил на велосипеде, почему это я сейчас вспомнил? И непонятная грусть неожиданно всколыхнулась в нем.

— Меня посылают на шестимесячные курсы программистов, — сказал он.

Она вздрогнула, повернулась, спросила:

— Где они будут? Здесь?

— Да какое! В Бухаресте… но я могу приезжать по субботам, — добавил он неуверенно.

Радуется, что уезжает, подумала Марта, как всегда, только о себе заботится; и вспомнила, как хорошо у него шла последнее время работа. А ведь были времена, когда он с трудом брался за любое дело, пронеслось у нее в голове, надо было долго его подталкивать; у меня организаторские способности, повторял он с тех пор, как подружился с начальством, я умею держать людей в руках. Радуется, что уезжает, снова подумала она, а у меня дел выше головы, дом, ребенок… И теперь еще эта история с плечом. Она настолько была поглощена своими мыслями, что не сразу вспомнила: ведь он ничего еще не знает.