Лирика - Давид Самойлов

Август 1944

Бабельсберг

Мне снился сон, тифозный и огромный,Как долгий дождь, подробно, не спеша,Как будто в целом мире от разгромаНе уцелела ни одна душа.

И только пятна трупов вдоль обочин,И только – крупы вымерших коней,И только – роща голая и оченьПросторный сумрак плещется по ней.

Прошли войска по Западной Европе.Пролязгали железные стада.И медленно, как в сказке о потопе,Обратно в русла схлынула вода.

И просыхают прусские долины.И тишина объемлет шар земной.Но где он, голубь с веткою маслины,Не жди его, новорожденный Ной!

Так холодно в Германии и пусто.По рощам осень ходит не спеша.Дома оглохли. И такое чувство,Что нет души. Что вымерла душа.

А в кабаке оркестр играет танцы.Цветные юбки кружатся в пыли.И пьют коньяк в домах американцы,И русские шагают патрули.

Скрежещут ставни, старые, косые,Тревожное идет небытие…Как хорошо, что где-то есть Россия,Моя мечта, прибежище мое!

10 января 1946

Зачем кичимся мы и спорим,Коснеем в давних недоверьях —Одним мы выброшены моремНа тот же самый звонкий берег.

Мы оттого росли с пристрастьем,Что, став препоной темной силе,Была не именем пространства,А имя времени – Россия.

Так поступайте, как хотите,Чтоб только песни не стихали!Для всех достаточно событий,Пытающихся стать стихами.

И пусть попытка будет пыткой —Любая мука будет легче,Чем жизнь с оглядкой и со скидкойВ уютном логове залегши.

Ты прав, товарищ, не до спора,Когда в цене любое слово.Быть может, скоро, очень скороГорнисты заиграют снова.

Быть может, снова полустанкиПойдут раскачивать закаты,И поползут на приступ танки,Как неизбежность угловаты.

На то даны глаза поэту,Чтоб разглядеть в кромешном быте,Как даты лезут на планетуС солдатским топотом событий.

5 января 1946

Ты не торопи меня, не трогай.Пусть перегорит, переболит.Я пойду своей простой дорогойТолько так, как сердце повелит.

Только так. До той предельной грани,Где безверьем не томит молва,Где перегорают расстояньяИ ложатся пеплом на слова.

Горький пепел! Он стихами правит,Зная, что придет его черед,Даже если женщина оставит,Друг осудит, слава обойдет.

1946

Желание

Как вдруг затоскую по снегу,по снежному свету,по полю,по первому хрупкому следу,по бегураздольных дорог, пересыпанных солью.Туда,где стоят в середине заридома,где дыханье становится паром,где зима,где округа пушистым и розовым шаромтихо светится изнутри.

Где пасутся в метелицебелые кони-березы,где сосны позванивают медныеи крутятся, крутятся медленныеснежные мельницы,поскрипывая на морозе.Там дым коромысломи бабы идут с коромысламик проруби.Живут не по числам —с просторными мыслями,одеты в тулупы, как в теплые коробы.

А к вечеру – ветер. И снежные стружки,как из-под рубанка,летят из-под полоза.Эх, пить бы мне зимуиз глиняной кружки,как молоко, принесенное с холода!

Не всем же в столице!Не всем же молитьсяна улицы, на магазины,на праздничные базары…Уехать куда-нибудь,завалитьсяна целую зимув белый городишко, белый и старый.

Там ведь тоже живут,тоже думают,пока ветры дуют,по коже шоркая мерзлым рукавом,там ведь тоже радуются и негодуют,тоже о любви заводят разговор.

Там ведь тоже с войны не приехали…А уже ночь – колючая, зимняя,поздняя.Окликается эхами.Ночь, как елка, – почти что синяя,с голубыми свечками-звездами.

Как вдруг затоскую по снегу, по свету,по первому следу,по хрупкому, узкому.Наверное нужно поэтуоднажды уехать. Уедув какую-то область – в Рязанскую, в Тульскую.

На дальний разъезд привезет меня поезд.Закроется паром,как дверь из предбанника.Потопает, свистнет, в сугробах по поясуйдет,оставляя случайного странника.

И конюх, случившийся мне на счастье,из конторы почтовойспросит, соломы под ноги подкатывая:– А вы по какой, извиняюсь, части?– А к нам по что вы?– Глушь здесь у нас сохатая…

И впрямь – сохатая.В отдаленьеголубые деревья рога поднимают оленьи,кусты в серебряном оледененьи.Хаты покуривают. А за хатами —снега да снега – песцовою тенью.

– Да я не по части…– А так, на счастье…Мороз поскрипывает, как свежий ремень,иней на ресницах,ветерок посвистывает —

едем, едем. Не видно деревень,только поле чистое.

И вдруг открывается: дым коромыслом,и бабы идут с коромысламик прорубипо снегу, что выстландорогами чистыми,одеты в тулупы, как в теплые коробы.

Приеду! Приеду! Заснежен, завьюжен,со смехом в зубах,отряхнусь перед праздничной хатой.Приеду!Ведь там я наверное нужен,в этой глуши, голубой и сохатой.

1947

Марине Цветаевой

Много слов о тебе говорилось.Я хочу, чтобы ты повторилась!

Но не так, как лицо повторяетсяВ зеркале бездушном,Но не так, как облако покоряетсяВодам душным.Но не так, как эхо отворяетсяВ пустотах лестниц —Только так, как сердце повторяетсяВ просторах песни.

Как жила ты, того не ведаю —Мы родились врагами.Но была ли ты легкой победоюНад словами, слогами?

Или без отдохновеньяНад черновикамиМучило тебя вдохновеньеКаменными руками?

Мы к тебе не ходили друзьямиИ в друзья не просились.В какой парижской ямеБредила ты о России?

Пограничные полосы,Иноземные грады. —Мы различные полюсы,Между нами – разряды.

Ты – царица невольная,Не вкусившая власти.Между нами, как молнии,Накипевшие страсти.

Ты – беглянка болезная,Заплутавшая в чаще.Между нами – поэзия,Этот ливень кипящий.

Марина, Марина,Много мы ошибались:Сухие долиныРайским долом казались.

Трудно нам живется,Трудно плыветсяПо глухому морю,По людскому горю.

Но щедрей и угрюмейНаши вольные страсти —Ты – как золото в трюме,Мы – как парус и снасти.

У глубинного кабеляТы заляжешь, тоскуя.Нас же выкинут на берег,На потребу людскую.

Может, где-то на КамеДля веселых людейПоплывем челнокамиПод весеннею сетью дождей.

Иль, как символ братанья,Об осенней пореПрогорим над БретаньюВ полуночном костре.

Назначенье поэта —Счастье или ярмо?Ты, Марина, – кометаВ полете ее непрямом.

Ты еще возвратишьсяИз далеких гостей,Когда в мире затихшемБудут мерять по силе страстей.

Ты еще повторишься —Не как облако в тихой воде,А как в песнях парижскихИ московских людейПовторяются вольные,Не признавшие властиНакопившейся молнииНакипевшие страсти.

1947

На Оби

Барнаульская ночь высока, холодна,И видать далеко на Оби.И звезду на куски расшибает волнаО корму деревянной ладьи.

Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме,Где болтливые волны спешат.Красноватый фонарик горит на корме,Где тяжелые сети лежат.

Пароходы плывут под сипенье гудка,Просквозив огоньками кают.Барнаульская ночь холодна, высока,А на палубе песню поют.

Это жизнь пролетает, светясь и крича,Лопастями плеща по Оби.А рыбак на весло налегает с плеча,И к рассвету шумят воробьи.

Мы идем к островам, где чернеет ветла,Чтоб соснуть, привалившись к костру.Там под ветром береза метет, как метла,Выметая созвездья к утру.

А рассвет розоват, а потом – серебрист,А потом и светло на реке.Пароходы уходят на НовосибирскИ гудят, и гудят вдалеке.

Сентябрь 1948

В районном ресторане…

В районном ресторанеОркестрик небольшой:Играют только двое,Но громко и с душой.

Один – сибирский парень,Мрачнейший из людей.Его гармошке вторитНа скрипке иудей.

Во всю медвежью глоткуГармоника ревет,А скрипочка визгливо —Тирлим-тирлим – поет.

И музыка такаяШибает до слезы.Им смятые рублевкиКидают в картузы.

Под музыку такуюТанцуют сгорячаИ хвалят гармониста,И хвалят скрипача.

Когда последний пьяныйУходит на покой,Они садятся двоеЗа столик угловой

И выпивают молчаВо дни больших удач —Стакан сибирский пареньИ рюмочку скрипач.

1952