Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

его и окончательно истощает его физически и нравственно. В конце этого банального до пошлости романа он уже не борется с собою. Он уступает дурным инстинктам, старается не раздумывать и отдается во власть развратной и обаятельной женщины. Его разорение заставляет его брать последние деньги у своего друга, жить на содержании у женщины, которая сама живет на счет своих любовников. Каждая новая ступень падения вызываете в нем приступы отчаяния, но сила его сопротивления ослабевает все более и более, и в конце-концов этот умный и чуткий человек становится игрушкой своих настроений и внешних обстоятельств. Печальная история Жана, это — история всего современного общества. Так думает Мирбо. Эта затаенная мысль автора чувствуется в каждой строке романа. Правда, рядом с Жаном выведен Лира, истинный художник, человек с твердой волей и определенными убеждениями. Но это — бледная фигура по сравнении с Жаном. Всякий художник озаряет жизнь и природу новым, светом, показывает их человечеству с новой, еще неизведанной стороны, и нет сомнения, что взору Мирбо мир открывается прежде всего в тех, болезненных проявлениях, которые он изобразил в истории Жана Ментье. Эти безвольные неврастеники в его глазах не исключительные, редкие характеры, стоящие особняком от остального человечества. Они только более яркое проявление общей болезни века.

Изображать болезнь века, безволие и полную нравственную атрофию человечества, изображать, раскрывая все самые гнойные язвы с мучительным наслаждением — такова художественная миссия Мирбо.

„Le Jardin des supplices“ был написан в 1898 — 1899 гг., т.-е. почти через пятнадцать лет после появления „Le Calvaire“. В „Le Calvaire“ описана история болезни, в „Le Jardin des supplices“ изображена самая острая форма ее. Трудно передать, какие дикие формы извращения человеческой природы создала фантазия романиста. Мы все время на той грани, которая отделяет возможное от несообразного, действительность от бреда. Поэт показывает нам „страшные вещи, божественные вещи“, „самую глубь тайн любви и смерти“.

В герое этого обвеянного безумием романа исчезает постепенно все, что еще оставалось от старых привычных представлений о долге, о порядочности, о принятом на себя обязательстве. Героиня обещает ему ложь, что-то таинственное и страшное, но в этой лжи есть отвага и красота, одуряющая сила, дающая забвение, усыпляющая совесть, обеспечивающая свободу. Разве он не живет все равно в сетях обмана, но обмана мелкого и гадкого. В Китае, — говорит она, — жизнь свободна, счастлива и цельна, там нет условностей, предубеждений и законов, по крайней мере для нас. Там только одни границы для свободы — это сам человек, и одни границы для любви — торжествующее разнообразие ее желаний. Европа и ее лицемерная, варварская цивилизация есть ложь. „Что делаете вы, как не лжете, лжете себе, лжете другим, лжете перед всем тем, что в глубине своей души признаете правдой. Вы обязаны проявлять внешнее уважение к лицам и учреждениям, которые считаете нелепостью. Вы прикованы цепями к нравственным и общественным условностям, которые вы презираете и осуждаете, в которых не видите никакого основания. Именно этот постоянный разлад между вашими идеями и желаниями, с одной стороны, и мертвыми формами, пустыми призраками цивилизации, с другой, наполняет вас грустью, лишает спокойствия и равновесия. В этом тяжелом конфликте вы теряете всякую радость жизни, всякое ощущение своей личности, потому что каждую минуту гнетут, задерживают, останавливают свободную игру ваших сил. Такова отравленная, смертоносная атмосфера цивилизованного мира. У нас ничего подобного... вы увидите... У меня в Кантоне, среди дивных садов есть дворец, где все приспособлено для свободной жизни и любви“9

Эта убедительная речь подействовала на эмбриолога. Он чувствовал, что из глубины души поднимается протест во имя чести и долга. Но разве может думать о чести тот, кто самым наглым образом нарушил ее требования? Разве его экспедиция все равно не была бесчестной авантюрой? Разве поездка в Китай чем-нибудь отличается от поездки в Цейлон? Разве та и другая не будут одинаково нарушением долга? В том-то и горе современного человека, что он весь опутан ложью, и какую ни предложи ему подлость, всегда окажется, что в сущности, и он и все окружающие давно уже совершают ее и только не говорят о ней по молчаливому соглашению между собою. И люди, не умеющие утешать себя казуистическими доводами и снисходительными уступками, либо объявляют решительную войну обществу, либо не останавливаются уже в своем падении и отдаются совершенно во власть порока, не видя разницы между ложью и полуложью. Мирбо — живописец этих людей с их своеобразною правдивостью и циничной откровенностью. Клара — одна из самых ярких фигур этой категории. Ее речь — остроумное оправдание порока, блестящий панегирик циничному эгоизму, и конечно, не ее спутник с своей дряблой натурой мог раскрыть ложь, таящуюся в той положительной картине, которую она нарисовала и такими соблазнительными красками. В жестокой критике, которой она подвергает европейскую цивилизацию, много справедливого. Но Клара знает, повидимому, не все слои, из которых состоит современное общество. Она имеет в виду только жизнь тех классов, которые, подобно ей, обладают огромными средствами и изощряются в изобретении неизведанных наслаждений. Она протестует не против того, что радости жизни являются уделом немногих, а против того, что эти немногие счастливцы поставлены в условия, которые лишают их возможности извлечь квинтэссенцию счастия из своего привилегированного положения. „Вы утратили вкус к жизни, ощущение своей личности, — говорит она европейскому обществу, — потому что каждую минуту что-нибудь гнетет и останавливает свободную игру ваших сил“. Таким образом цель жизни — счастие, проявление личности, свободное от критики, от регулирующего влияния разума и долга, проявление личности одинаково во всех ее свойствах, как прекрасных, так и отвратительных. Эта эгоцентрическая философия не нова. Но раньше она будила энергию и активную силу в своих последователях, она заставляла их отвоевывать свое счастие, бороться и быть на чеку. Теперь она ведет к вырождению и проституции, так как под ее крылья укрылись люди, для которых счастие завоевано другими и которым остается только наслаждаться. Эгоизм воинствующей буржуазии, завоевавшей свои капиталы, дал по крайней мере могучий толчок колоссальному росту индустрии, разбудил в человечестве инстинкт соперничества, стремление к материальным благам, всколыхнул все классы от высших до низших, вызвал грозное движение пролетариата. Потомкам Кардонне и Бендерби, этих миллионеров с железной волей, миллионы достались в готовом виде; они сохранили эгоистические инстинкты предков, но утратили их энергию, как французские дворяне XVIII в. удержали старые рыцарские предания о шпаге и чести, но утратили необходимость прибегать к шпаге среди мирных удовольствий версальского двора. Отец Клары был торговцем, Клара стала декаденткой и отдалась во