Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То же касается и слов, сказанных о мужчинах, правда с меньшим количеством нюансов и большей уверенностью. Вот как в XIII веке описываются представители духовенства, соблазняющие некую буржуазную даму из Орлеана:
А поповство разжирело,
Потому что много ело,
Слава шла о том вокруг[25].
Рассмотрим лирическую поэму XIII века «Тибо, король Наваррский». В ней читаем грустные стихи о человеке, «восстанавливающем свою полноту»[26], возвращая любовь, а у трувера Фастуля Аррасского находим буквально стоны о голоде, который вызывает «хрупкость» (тела) и не дает «пополнеть»[27]. Еще более примечательно, что в середине XIII века крестьяне юга Европы не находят более подходящего выражения для описания «красоты» святого Фомы Аквинского, чем «Сицилианский бык»[28]: они бросают работу, чтобы полюбоваться им, их «тянет к себе» не столько его «святость», сколько «величественная осанка»[29].
О пышнотелых гигантах, постоянно что-то пожирающих, об их непревзойденной мощи читаем и в средневековых мифах. Вот, например, обладатель чудовищной силы Гургунт, «сын Белена», повелитель Британии до прихода Цезаря[30], описанный Гиральдом Камбрийским. Его патронимы очень символичны: все три имени этимологически связаны с «Гаргантюа»: Гургунтиус, Гургант, Гремагот. Примечательно, что во всех этих именах содержится звуковая группа [грг], которая во всех индоевропейских языках «выражает идею глотания»[31]. Это усиливает картину мощи (источник гигантских форм тела — постоянное поглощение еды), а также неразрывно связывает мышечную силу с количеством жира.
Средневековые путешественники рассказывают об этом по-своему, изображая жителей далеких стран, невероятно сильных благодаря огромному телу и безудержному аппетиту. Обитатели Занзибара, например, о которых в XIII веке писал Марко Поло, были «большие и толстые»[32] (лучше было бы сказать «толстые и большие»); каждый из них поглощал огромным ртом столько еды, сколько не смогли бы съесть несколько обычных людей вместе взятых. Отсюда свойственная им «непомерная» сила, стойкость в бою, способность выполнять в одиночку «работу за четверых»[33].
Пропаганду полноты продолжают разные благородные персоны. Рыцари, описанные в романах XII–XIII веков, не таясь предаются обжорству: Мониаж Реноар «в один присест сжирает пять мясных пирогов и пять каплунов, запивая все это двумя сетье[34] вина»[35], Ожье Датчанин в мгновение ока съедает четверть огромной бычьей туши[36]. Количество съеденного делает его мощным. В средневековых романах постоянно упоминаются трапезы знати, подаваемые блюда представляют собой символы власти: например, на пиру у Персиваля последовательно подаются пятнадцать блюд, начиная с «жирного оленя с острым перцем»[37], в поэме «Ами и Амиль» едят «дичь, свинину, мясо кабана»[38], а в средневековой жесте «Жербер де Метц» упоминается чрезвычайное разнообразие мяса: «оленина, речная птица, фаршированный специями медведь…»[39]. Сила здесь связывается с количеством съеденного, важнее не гурманство, а прожорливость.
Картина безудержного поглощения пищи — это, конечно, мечта, но в то же время символ: «В обществе, управляемом военными, в котором мифологизируется физическая сила, сильный ест досыта. <…> Кто много ест, тот властвует над остальными»[40]. Отсюда предпочтения, отдающиеся не только количеству, но и определенному типу еды: например, мясо предпочтительнее растительной пищи, а кровь важнее волокон. Старый крестьянин Гельбрехт, герой стихотворной повести Вернера Садовника, написанной в XIII веке, питается в основном хлебом и то же самое предписывает сыну, считая, что мясо и рыба больше подходят для стола сеньора[41]. В то же время врач Альдебрандино Сиенский, живший в XIII веке, настаивает на белковой пище, потому что она «питает лучше», позволяет «накопить жирок» и «придает сил»[42]. Она создает плоть и жир. Отсюда разнообразие животных — куры, цыплята, каплуны, гуси, бараны, свиньи, ягнята, — мясо которых подается на стол во время краткого пребывания королевы Петронилы Арагонской в епископстве Валлес-Ориенталь в Барселоне в 1157–1158 годах[43]. Убежденность в этом происходит как от обилия, так и от природы продуктов. Количество и качество пищи животного происхождения должны были придавать телам силы и крепости, хотя действительность не всегда соответствовала такой картине: в выгребных ямах, принадлежавших сильным мира сего, не так и много останков животных, кости оленей, например, составляют «только» пять процентов[44].
Наконец, престиж полноты подтверждается престижем медведя. В легендах о короле Артуре медведь — это символ величия. Он мощен и силен, тяжел и в то же время ловок. Мишель Пастуро упоминает тексты XII века, превозносящие образ медведя: внешняя тяжеловесность этого зверя сочетается с ловкостью, стремительностью движений, способностью обходить препятствия[45]. Медведь всеяден, как и человек; он способен стоять прямо, на двух лапах; у него множество положительных качеств: он ловкий и мощный, быстрый и массивный. У него образцовая тяжесть, можно сказать — королевская. В легенде о «короле-медведе» рассказывается о ребенке из высокопоставленной семьи, который, прежде чем сделаться королем, волею тяжелых обстоятельств оказался вскормлен молоком медведицы, «покрылся шерстью и стал сильным, как зверь»[46].
Простое, но очень показательное действие, повторявшееся тысячу раз: когда графа де Фуа в 1391 году разбил апоплексический удар, придворные и прочие слуги, чтобы вернуть его к жизни, пытались вложить ему в рот «хлеб, воду, специи и всяческие укрепляющие снадобья»[47]. Им казалось, что изобилие еды восстановит его силы и способность двигаться. Другой иллюстрацией может послужить сама жизнь графа и его великолепная еда: «столы, ломящиеся от яств»[48], длительные трапезы, изобилие блюд и напитков, стремление к «наслаждениям»[49]. Восхищенный этими излишествами Фруассар напрямую связывает их с величием графа.
Оскорбления?
У той стороны крупного телосложения и неумеренного потребления пищи, что в значительной мере считается «позитивной», есть особые последствия: в Средние века толстый человек редко подвергается унижению. Насмешки и оскорбления посыпятся на него позже. Конечно, слова «бешенство глотки» и «проглот» имеют отрицательную окраску. Но даже в подобном случае речь идет не столько о внешности, сколько о неумеренных желаниях, о лихорадочном потреблении, а не о телосложении.
Символом обжорства становится глагол «лизать» (lécher), и обжор начинают называть «лизунами» и «лизуньями»: опять мы видим, что речь идет о поведении, а не о фигуре, то есть излишняя полнота не считалась позором. Впрочем, очень быстро начинает критиковаться аппетит как таковой, влечение, эротический интерес — иначе говоря, моральная сторона, а не линии
