РАМ-РАМ - Сергей Костин

Я послал Драгану спонсорский вызов — он жил тогда у брата в Белграде, — и ему за пару месяцев оформили американскую визу. Работу моему спасителю я присмотрел уже давно. Но… Но тогда я должен сначала рассказать про наш дом.

Мы с Джессикой и нашим сыном Бобби живем на 86-й Восточной улице почти на углу 5 й Авеню. До Центрального парка идти буквально минуту: мы там выгуливаем нашего кокера Мистера Куилпа. Несмотря на фешенебельность квартала и соседей-миллионеров, наше 18-этажное здание, построенное в 1923 году, достаточно скромное. В нем раньше была гостиница, а потом ее купили другие люди и перестроили под доходный дом. Однако гостиничная архитектура дает себя знать — это настоящий лабиринт, ориентироваться в котором можно лишь благодаря инструкциям жильцов. И все равно, в этих урбанистических джунглях из 350 квартир иногда встречались заблудившиеся сограждане или забредшие с улицы наркоманы. Кончилось это тем, что на восьмом этаже изнасиловали сорокапятилетнюю мать троих детей. Тогда-то я и предложил воспользоваться услугами сербов. И теперь у нас в доме полный порядок. Вас не только не пустят дальше холла, но, не получив полной информации, оттуда и не выпустят.

Ну, вот пример. Одному знакомому японцу, заехавшему за мной, чтобы вместе отправиться по делам в Филадельфию, пришло в голову, по национальной традиции, запечатлеть фасад нашего дома на видеокамеру. Из подъезда немедленно выскочил привратник — это был не Драган, а один из его теперь уже семи или восьми родственников и друзей. Несмотря на то, что японец объяснил невинность своих намерений и назвал мое имя — имя всеобщего благодетеля изгнанных из родных домов славян, он под угрозой немедленного вызова полиции, а до тех пор насильственного задержания, был препровожден в холл. Задержись я на пару минут, разбираться мне пришлось бы уже с дежурным патрулем. И притом, что жильцы постоянно сталкиваются с такими законами военного времени, никто и не думает роптать, особенно после 11 сентября. Жесткий порядок предпочитают хаосу даже пацифисты, правозащитники и представители сексуальных меньшинств — а в нашем доме живут и те, и другие, и третьи.

Короче, эра порядка на территории одного дома установилась как раз с приездом моего Драгана. Конечно, такая самодеятельность вызвала в Конторе множество возмущенных криков. Подумайте только: глубоко законспирированный нелегал оформил вызов в Штаты нашего же агента и устроил его на работу в собственном доме! Понятно, этот агент спас ему жизнь, но его же уже наградили за это орденом Мужества. Даже Бородавочник при очередной встрече в Москве пробурчал что-то о гипертрофированном чувстве благодарности. Однако мне без труда удалось убедить его, что даже если кто-то из нас двоих попадет под подозрение, столь открытый и официально подтвержденный контакт вряд ли станут проверять всерьез. Это тот случай, когда очевидная глупость срабатывает лучше самых изощренных интеллектуальных комбинаций.

Но все это — опять предыстория. Это потому что я вспомнил про Драгана. Так вот, три дня назад он позвонил снизу и сказал, что готов подняться и заменить прокладку в кране: а эти сербы, как многие свежие эмигранты, мастера на все руки. Драган поднялся — я в квартире был один, — и, поскольку кран и не думал течь, просто дал мне свою флешку. Знаете, такую штучку, которую молодежь носит на шее и в которой хранится вся ваша жизнь: и тексты, и программы, и фотографии, и даже любимая музыка. Я скачал в свой ноутбук предназначенный мне файл и стер его с флешки — не только из каталога, но и физически. По общеславянской традиции, несмотря на столь же робкие, сколь и лицемерные протесты Драгана, я налил ему рюмку граппы: ракия (которой тот же Драган меня и снабжает) у меня кончилась. Пришлось налить и себе тоже: иначе это могло бы выглядеть покровительственно и высокомерно. Мы торжественно, с осознанным чувством солидарности всех славян, выпили за здоровье друг друга, и Драган откланялся.

А я развернул закриптованный файл и прочел следующее: «Выхухоль убита в Нью-Дели. В случае согласия провести расследование. Встреча с Джойсом в Тель-Авиве во вторник. Сообщите рейс обычным порядком».

Выхухоль — это кодовое имя Ромки. Здесь опять напрашивается отступление. Псевдонимы мы выбирали себе сами. Ромка предложил для себя Кашалот — он на свою комплекцию смотрел с юмором. Однако общее правило такое — кличка ни в коем случае не должна отражать реальность. Если где-то расшифруют имя Старик — это, на самом деле, непременно окажется молодой человек. С возрастом, если он не перестанет быть агентом, его кодовое имя поменяют. Или, если агент по профессии архитектор, его назовут Садовник или Проктолог, но даже не Художник. Так что Кашалота предложили заменить на зверя помельче, и так Ромка придумал себе другое странное прозвище: Выхухоль. Нас всех это сначала немного коробило, но потом привыкли.

Лешка придумал себе псевдоним Джойс. Он всегда был похож на английского денди: и небрежностью манер, и отстраненностью от условностей, и экстравагантностью поведения. Он склонялся к псевдониму Уайльд, но я поколебал его в этом намерении намеками на известную особенность его кумира, которую Лешка с ним не разделял. А потом я как-то рассказал ему историю о том, как другой великий ирландец, будучи еще никому не известным юношей, проходил без билета в театр. Он устремлялся к входу и, не останавливаясь, бросал растерявшемуся билетеру: «Я — Джойс!» Лешке эта самоуверенность так понравилась, что Уайльд был вынужден уступить соотечественнику.

Вообще считается, что псевдоним, когда агент придумывает его сам, говорит о человеке очень много. Если вы завербовали, например, француза, и он просит дать ему имя Роже или Дюран, толку от него не жди. Человек без фантазии ничего дельного не совершит. А вот если этот агент, зная собственную обстоятельность, предложит звать его Махабхарата или, потому что он подозрителен, Фуке, он, скорее всего — авантюрист с воображением. К тому же образованный, а такие для нашего дела лучше всего.

4

Я никак не могу перейти к делу. В общем, когда я получил сообщение об убийстве моего старого друга Ромки, раздумывать мне было не нужно. Одно автоматически влекло за собой другое: тебя бьют — ты даешь сдачи.

Свои решения я принимаю сам, но согласовываются они с тремя женщинами. Первая — моя жена Джессика.

Джессика работает в небольшом нью-йоркском издательстве, специализирующемся на новейшей истории. Она там, как это называется, директор коллекции. На нормальном языке это означает, что она готовит к печати воспоминания бывших шпионов, а также исторические исследования по работе спецслужб, которые, как бы они от этого ни открещивались, пишут в основном все те же бывшие шпионы. Если меня когда-нибудь поймают на том, что я подозрительно хорошо осведомлен в этой области, я всегда могу сослаться на то, что я, интереса ради, иногда читаю рукописи, над которыми работает моя жена.

Джессика встает в половине седьмого, готовит Бобби завтрак и отводит его в школу. Потом опять залезает в пижаму и ложится в постель. Иногда ей удается снова заснуть, иногда нет. Тогда она включает лампу — в нашей спальне окно выходит во двор-колодец, и там всегда темно, — подпихивает под спину подушки, вооружается ручкой и берет с тумбочки очередную пачку листов. Когда я вспоминаю наши разговоры с женой, как правило, они происходят именно так: я просыпаюсь, тянусь поцеловать ее, иногда наши поцелуи затягиваются, и тогда разговор происходит после, а иногда я просто пристраиваюсь к ней на подушку.

— Я знаю этот твой взгляд, — заявила Джессика, едва посмотрев на меня. Три дня назад я просто пристроился к ней на подушке. — Ты опять куда-то намылился!

Джессика говорит об этом своим обычным, всегда чуть сонным голосом. В нем нет ни тени агрессивности («Вот, ты снова оставляешь дом на меня!») или подкалывания («Знаем мы, почему ты так рад от меня уехать!»). Вообще, я женился на ангеле — рыжеволосом, веснушчатом, синеглазом ангеле ирландского происхождения. У Джессики, правда, бывают свои заклинивания, и тогда сломить ее волю невозможно. Но мне на это жаловаться грех — мы с ней поженились именно в результате такого заклинивания по отношению к воле ее отца, принадлежащего к элите элит — профессуре Гарварда. Так что блокировки, которые направлены против моих желаний, я сношу со столь же ангельским терпением.

— У меня такой взгляд, потому что мне не хочется уезжать от вас, — говорю я, перелезая под ее одеяло.

Что, правда! Но отчасти.

— И насколько на этот раз? И куда?

Да! Сам факт моего предстоящего отъезда не оспаривается — лишь высказывается сожаление по поводу моего отсутствия. Ангел!

— В Израиль. Хочешь со мной?

Вы понимаете, почему моя жизнь иногда кажется мне невыносимой? Я практически не говорю правды! И это — в отношениях с самым близким человеком.