Комсомолец 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

— Да, — сказал я. — Можешь унести. И передай папе мою благодарность за них. Книги действительно неплохие и познавательные.

Я не притворялся: моя благодарность была искренней.

И Пимочкина это почувствовала.

— Ты… правда их уже прочёл? — спросила она.

— Вчера. Но…

Замолчал — мысленно подбирал верные слова.

— Это не те книги, что тебе нравятся? — подсказала Света.

Продолговатые линии на её веках («стрелки») выглядели чёткими и ровными, словно рисовали их не торопясь, а то и начертили не с первого раза. Да и помада на Светиных губах смотрелась сейчас не неумелым детским рисунком. Отметил, что комсорг сегодня явно провела у зеркала больше времени, чем обычно. Заподозрил, что она готовилась к походу в больницу не пару минут — как бы ни час. Будто шла на свидание. Или походы сюда она свиданием и считала? «А может, она так накрасилась не для встречи со мной? — промелькнула в голове мысль. — Ведь пришла она сегодня рановато…»

— Знаешь, наоборот, — возразил я. — Очень… интересные вещи. Но мне кажется, что я на похожие темы прочёл уже много литературы — раньше. Может, не в изложении этих авторов… Как-то всё смешалось в голове. Но было приятно освежить воспоминания. Спасибо.

Поднял с кровати толстый том по комплексному анализу, показал его Пимочкиной. Из книги торчала закладка — обрывок газеты. Причём, уже не в начале: приступил к ознакомлению с этим трудом ещё пару часов назад, после возвращения из столовой.

— Вот: взялся за изучение следующей, — сказал я.

О том, что и в этой научной работе не нашёл для себя ничего нового, умолчал.

Ровно в двадцать один час в нашей палате выключали свет. Появлялась медсестра (маленькая, щуплая, но очень строгая и суровая) и щёлкала выключателем, игнорируя наши жалобы и негодование. Поначалу меня удивлял подобный «пионерский» режим. Воспоминания о будущем подсказывали, что «отбой» в больнице наступал на два часа позже. Однако здесь, в советской больнице семидесятого года мои воспоминания никого не волновали. Уже за три часа до полуночи я откладывал в сторону интереснейшую книгу о дифференциальных уравнениях (лёгкое чтиво — чтобы не напрягать перед сном мозг), вглядывался в полумрак и предавался размышлениям. Сегодня я не желал вспоминать о маньяках и прочих сумасшедших. Меня увлекли мысли о… математике.

С того дня, как Пимочкина принесла мне книги, я не прочёл ни единой заметки в главных советских газетах (игнорировал и «Советский спорт»!). «От заката до рассвета» листал страницы библиотечных книг, отмечал в уме, что «это я уже знаю»; что разбирая «эту тему» автор учебника «подошёл к лошади не с той стороны». Прикидывал, как сам бы объяснил тот или иной вопрос — находил свои решения изящными и неотягощёнными мусором лишней информации. Вновь сверял собственные умозаключения с рассуждениями автора книги — то и дело скрипел зубами от возмущения. Временами желал отыскать составлявшего учебник «неуча», взять его за седую бороду и ткнуть носом в его нелепые объяснения.

Полтора часа в день у меня уходило на общение с посетителями. Всё остальное время посвящал планированию собственного будущего и… математике. Ближайшее будущее нарисовал в воображении быстро и подробно. Ковылял в компании соседей по палате в столовую, по привычке рассматривал стройные (и не очень) фигуры женщин в белых халатах. Но вместо эротических фантазий выстаивал в голове цепочки рассуждений; жонглировал цифрами, придерживаясь математических законов и правил логики. Ковырял ложкой в недосоленной (или вовсе не солёной?) каше — строил в уме графики. Временами упрекал себя в странном времяпровождении. Но и тут же оправдывался: «А чем ещё мне в этой больнице заниматься?».

В прошлой жизни я с институтских времён не открывал учебники по математике. Да и тогда все эти понятия (теория множеств и математическая логика, математический анализ, комплексный анализ, дифференциальные уравнения, теория чисел, высшая алгебра, топология, теория графов, дискретная математика, теория вероятностей и математическая статистика) казались мне не больше, чем умными словами. Но вот теперь они выглядели ячейками, скрывавшими огромные объёмы конкретной информации. Вот только природа той информации оставалась для меня невыясненной. Каким образом эти знания оказались в моей голове? Достались в наследство от Комсомольца? От семнадцатилетнего пацана, выпускника школы-интерната?

Прикидывал, как именно Александр Усик мог заполучить математические знания. Не верил, что их ему дала советская школа-интернат: иначе весь первый курс Зареченского горного института состоял бы из её выпускников (а может, и первый курс математиков МГУ). Комсомолец был умным парнем — в этом я не сомневался: иначе он не учился бы в институте, а ограничился бы зачислением в училище. Вот только ума и сообразительности для получения знаний недостаточно. «Откуда дровишки?» — прикидывал я. Парень занимался самообразованием? Или у него были мудрые наставники, умело направлявшие жажду знаний паренька в нужное русло? А может, весь этот нехилый объём информации достался мне вовсе не от Комсомольца?

Мог ли я «зачерпнуть» информацию, переходя от одного тела в другое? Я думал об этом и сегодня. Попутно мусолил в мыслях темы, о существовании которых в прошлой жизни даже не подозревал. Уверен: размышления о «геометрических свойствах кривых второго порядка» мне из будущего показались бы сродни белой горячке. Не сомневался, что подобных вещей раньше не касался. Однако теперь мысленно спорил с автором книги на эту тему, находил его рассуждения и утверждения излишне путанными и усложнёнными. Я смотрел в потолок, хмурил брови и в уме отчитывал некого профессора за безответственный подход к изложению важного процесса. Подозревал его в намеренном утаивании от читателей информации.

Соседи по палате уснули — сообщали мне об этом громким сопением. Оба на дневном обходе вновь жаловались доктору на бессонницу. Говорили, что полночи проводят без сна, смотрят в потолок и завидуют комсомольцу (так они величали меня: оба товарищи были гордыми обладателями седых висков и партийный билетов). Вот только они не упоминали о том, что дрыхли половину дня, а потом ещё и засыпали вечером едва ли не в то же мгновение, когда в палате гас свет. Похрапывание соседей мне не мешало думать. Напротив, я даже вычислил в нём некоторую закономерность. Подсчитывал секунды между всхрапываниями и думал о том, из больницы пора сваливать. Иначе вскоре от безделья сойду с ума. Если ещё не сошёл.

— Усик! — услышал я похожий на кошачье мурлыканье шёпот.

Приподнял голову — обнаружил, что дверь приоткрыта. В палату заглянула голова санитарки (в белой косынке). Лицо женщины я рассмотрел не сразу: оно пряталось в тени. Лишь присмотревшись, увидел знакомый хитрый прищур. Узнал Альбину Нежину. Из коридора доносились звуки шагов, голоса медперсонала. В соседней палате громко кашляли, сопровождая кашель жалобными стонами.

— Не спишь? — спросила Королева.

— Нет, — ответил я.

Говорил вслух, не боялся потревожить соседей: их храп заглушал все прочие звуки. В ближайшие часы мужиков не сможет разбудить и выстрел из пушки. Режим их сна я уже выяснил. Привстал, скривил губы — среагировал на боль в груди. Рана по-прежнему отзывалась жжением на резкие движения. Старался её не беспокоить. Но позабыл об осторожности при виде Альбины. Не ожидал, что настолько обрадуюсь приходу Нежиной. Сообразил вдруг, что все эти дни в больнице надеялся на её новый визит. Я искренне радовался и появлениям в палате Светы Пимочкиной: комсорг проведывала меня почти ежедневно. Но встреча с Королевой обещала привнести в мою наполненную обыденностью и математикой больничную жизнь разнообразие.

— Тогда вставай, — сказала Альбина. — Выходи.

Она дождалась, пока я выйду в коридор, прикрыла дверь в палату. В этот раз её коса не пряталась под халатом — висела вдоль позвоночника, слегка покачивалась. Я шаркнул по полу тапком (новым, ещё одним подарком Пимочкиных), замер около стены. Зевнул, хотя минуту назад сонливости не ощущал. Наблюдал за Нежиной. Альбина взглянула в обе стороны коридора. Перевела взгляд на меня. Не увидел на её лице улыбку — нахмуренные брови, плотно сжатые губы. Полюбовался её глазами: при тусклом освещении они казались темнее, чем обычно, но всё так же блестели. Королева не схватил меня за руку, как тогда, в институте. Хотя настрой у неё был похожий. Поманила меня рукой.