Комсомолец 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

В день выписки моих первых соседей по палате Света Пимочкина принесла новую стопку литературы (той же направленности, что и первая, уже прочитанная мной партия). Библиотечных печатей я на страницах не увидел. Света сообщила, что книги принадлежали «папиному знакомому». Я взглянул на названия научных трудов — заподозрил, что отец Пимочкиной ограбил библиотеку академика (а то и нескольких академиков): простые смертные дома такие книги не хранили (попалась даже книга на английском языке — пришлось освежать знания из прошлой жизни). Все эти научные труды я до выписки прочёл. Но они не улучшили моё душевное состояние.

Больше других моему возвращению в общежитие порадовалась вахтёрша. Женщина потребовала, чтобы я спустился к ней вечером «поболтать за жизнь». Пообещал выполнить её просьбу. Взглянул на обновлённые плакаты на стенах около вахты — с лозунгами в честь грядущего столетнего юбилея Ленину. Поднялся в свою комнату. Аверина и Могильного там не застал. Поэтому первым делом заглянул в чемодан, проверил сохранность свёртка с обрезом (тот выглядел нетронутым). Дал себе зарок почистить оружие: ведь через полторы недели (восьмого марта) собирался им воспользоваться.

Глава 37

Город, интерьеры помещений (общежития и главного корпуса института) изменились, пока я лежал в больнице. Эти изменения бросались в глаза. Вождь мирового пролетариата и раньше не выпускал меня из вида — смотрел с портретов и с плакатов. Теперь же он утроил усилия: изображения Владимира Ульянова взирали на меня с фасадов домов, с вымпелов победителей соцсоревнований в магазинах, с плакатов внутри института, и даже со стенгазеты около входа в коморку вахтёров. Я подозревал, что до двадцать второго апреля количество ликов вождя вокруг меня будет лишь увеличиваться. И даже сам временами прикидывал, куда ещё возможно приткнуть очередной флаг, портрет или баннер.

К празднику всесоюзного (а может, и мирового) значения страна готовилась и в прошлом году. Но после Нового года подготовка ко дню рождения Вождя мирового пролетариата многократно усилилась. Её отголоски проникали даже за больничные стены (предстоящий праздник обсуждали врачи и больные, появлялись в больничных коридорах новые плакаты с патриотичными картинками и слоганами). Ну а за пределами больницы подготовительная суета окружила меня со всех сторон. В салонах автобусов и на автобусных остановках обсуждали всяческие соцсоревнования. Студентов напрягали подготовкой к концертам (меня сия участь миновала благодаря ранению и «неокрепшему здоровью»).

Слово «Ленин» уже зимой звучало в Зареченске отовсюду — я убедился в этом ещё по дороге из больницы. А уже на следующий день, когда вошёл в главный корпус института, даже не удивлялся, что количество ликов вождя на стенах многократно увеличилось. Пашка и Слава обсуждали своё участие в праздничных мероприятиях, в честь юбилея Владимира Ильича. Уговаривали меня составить им компанию в праздничных забегах (ещё бы на марафон меня после больницы позвали); рассказывали, какие роли получили в театральных постановках (оба изображали революционеров — соратников Вождя); агитировали посетить вместе с ними множившиеся, как грибы после дождя, патриотические фильмы.

Я невольно подумал, что пуля Надиного револьвера, подобно руке провидения защитила меня от всей этой всеобщей истерии и суеты. В ответ на предложения участвовать в том или ином мероприятии я хватался за сердце, закатывал глаза — изображал страдания от боли и печаль (больше всего донимал меня предложениями и требованиями староста — пытался спихнуть проблемы «со здоровой головы на больную»). Я ни от чего не отказывался. Но тоскливо вздыхал и с готовность обещал: «как только…» и «если…» («как только почувствую себя лучше, обязательно взвалю на себя общественную нагрузку», «если в ближайшее время не случится ухудшение здоровья — подумаю об участии в…»).

«Учиться, и учиться, и учиться! В. И. Ленин», — прочёл я на плакате около кабинета, где мне снова предстояло встретиться с «любимым» преподавателем — Виктором Феликсовичем Попеленским. Четверг стал первым для меня учебным днём в новом году. И начинался он с практического занятия по высшей математике. Что я не посчитал плохим предзнаменованием: и без того уже несколько недель в голове вертелись математические символы и понятия (спасибо Пимочкиным). Вытеснять их из головы лучше всего получалось, воскрешая в памяти пятнышки родинок на шее Альбины Нежиной, мыслями о еде и размышлениями о том, на чём сосредоточу свои усилия, когда утром восьмого марта застрелю рядом с шахтой «Юбилейная» «маньяка с молотком».

— Готовься, Сашок, — сказал Могильный. — Сейчас и тебе перепадёт от Феликса на орехи.

Он по привычке занёс руку над моим плечом. Но вспомнил о моём «ранении» и… пригладил ладонью рыжие волосы на своей голове. Около аудитории наша троица стояла обособленно от других групп студентов (я, Могильный и Аверин). Ещё вчера Пашка мне сообщил, что Пимочкина так и не простила старосту — общалась со Славкой подчёркнуто официально. И если я свою вину за тот спор искупил «кровью», то Аверину пока не помогали ни подарки, ни комплименты, ни печальные вздохи — Света Пимочкина оказывалась принимать его ухаживания и не проявляла в отношении него «дружеское участие». От чего страдал и Могильный. Ему приходилось в институте довольствоваться нашей компанией, обмениваться с Фролович лишь взглядами.

Я уже сделал для себя вывод на основании событий вчерашнего вечера: мои вечерние посиделки в одиночестве закончились (Могильный теперь уходил в первый корпус один — староста ему компанию в это не составлял). Исключением были лишь дни, когда оба моих соседа с повязками на руках шли на патрулирование улиц. Павел всё же сделал Ольге предложение. Об этом мне ещё в больнице рассказал и он сам; и подробно, фонтанируя эмоциями, поведала Света Пимочкина (пусть она и не присутствовала при том историческом событии, но знала от Фролович о нём всё, вплоть до мельчайших подробностей). Свадьбу назначили на июль. Меня и Аверина Паша заранее на неё пригласил (хотя пока не огласил точную дату и место проведения «мероприятия»).

— Да пусть Феликс клоунадничает — мне не жалко, — ответил я Могильному, махнул рукой. — Всё первое полугодие донимал меня своим «бэздарь». У меня теперь иммунитет на его шутки. Лишь бы потом пятёрку на экзамене поставил. Всё остальное — ерунда.

Встретился взглядом с Виктором Феликсовичем Попеленским — понял, что моё возвращение в институт сделало счастливым как минимум одного человека. Феликс приподнял подбородок, указал на меня своей козлиной бородкой. Улыбнулся, выставив напоказ жёлтые от никотинового налёта зубы. На миг мне почудилось, что доцент бросится меня обнимать. Но либо я ошибся, либо Попеленский сдержал свой радостный порыв. Нашу с математиком встречу заметили многие стоявшие в коридоре студенты — замолчали: ожидали, чем она завершится. Но вскоре поняли, что «праздник только начался». Феликс решительно шагнул в аудиторию, велел студентке, рванувшей к парте около преподавательского стола, найти себе другой место.

— Здесь будет сидеть студент Усик, — объявил он.

Я кивком головы поблагодарил доцента за «оказанную честь» — разложил на столешнице свои вещички. Подумал, что ни к одному предмету не готовился так тщательно, как к высшей математике. Одних только книг по математическим наукам прочёл за прошедший месяц с центнер весом. А сколько мусолил в голове собственных теорий — так и вообще не взвесить и не сосчитать. Останься я в больничной палате ещё на месяцок — точно бы стал разговаривать исключительно с использованием цифр и формул. Не однажды за время болезни с тоской вспоминал «Лекции по истории КПСС». Вот чего недоставало мне перед отбоем — парочки глав, написанных в ровном, убаюкивающем стиле (да и Королева мне после чтения «Лекций» снилась чаще, чем после математики).