Дом с химерами - Инна Бачинская

– Нет! – поспешно ответила женщина. – Лучше в парк. Тут рядом парк.

– Парк! Там полно наркоманов и малолетних преступников. Лучше в погребок. Тоже рядом, через дорогу.

Женщина с некоторым сомнением кивнула.

Через десять минут они входили в пивной погребок. Там было полутемно, нестройно гудели мужские голоса, орал телевизор и остро пахло разлитым пивом и старыми дрожжами. Женщина поморщилась.

– Сюда! – руководил Вениамин Павлович. – К окну. Простите, я не знаю, как вас зовут.

– Веня, привет! – раздалось из ближайшего угла. – Как житуха?

– Прекрасно! – с энтузиазмом отозвался Вениамин Павлович. – Как сам?

– Путем. Санька Косой спрашивал про тебя…

– Знаю! Он мне звонил. Прошу вас, мадам! Кстати, мы не познакомились. Вениамин Павлович. Можно просто Вениамин. – Он вопросительно посмотрел на свою спутницу.

– Ольга Борисовна.

– Очень приятно. Пивка?

– Спасибо, я не пью пива.

– Тогда, может, сок? Или винца?

– Спасибо, ничего.

– Ну нет, я так не могу, – возразил Вениамин Павлович, разводя руками. – Я пью, а дама сидит и смотрит.

– Хорошо, тогда сок, – недовольно произнесла женщина. – Апельсиновый.

– Апельсиновый? Прекрасно! Я сейчас!

Вениамин Павлович направился к бару. По дороге его окликали, хлопали по плечу, спрашивали о чем-то и теребили. Видимо, он был здесь популярен. Художник останавливался и вступал в разговоры. Женщина, назвавшаяся Ольгой Борисовной, с раздражением следила за ломаной его передвижений. Ноздри ее тонкого носа раздувались, рот сжался в узкую полоску, взгляд не предвещал ничего хорошего.

Вениамин Павлович наконец вернулся с большой кружкой пива и стаканом сока. Склонился в шутливом поклоне:

– Прошу вас, мадам. Ваш сок! Будьте как дома.

После чего приник к кружке. Пил он долго и с удовольствием. Равномерно двигался кадык на тощей шее. Он даже глаза закрыл от удовольствия.

Ольга Борисовна пить не стала. Она рассматривала художника в упор. Красно-синие витражные стекла пивной создавали уютный полумрак, в котором лица посетителей виделись как бы в легком туманце. Физиономия Вениамина Павловича тоже виделась как бы в туманце, кожа стала смуглой, волосы и глаза казались темными. И появилось в нем что-то южное, испанское, даже мефистофельское. Лет ему около сорока, прикинула она, хотя сказать наверняка трудно. Был он худ, даже тощ, жилист, одет в джинсы и черную футболку. В вырезе футболки виднелась серебряная монетка.

Художник наконец оторвался от кружки. Достал носовой платок, промокнул губы. Взглянул на Ольгу Борисовну, приподнял бровь.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказала она.

Он наклонился к ней:

– Можно погромче! Ничего не слышно!

– Мне нужно с вами поговорить! – прокричала она.

– О чем? – прокричал он в ответ. – Люсь, выруби звук!

Если барменша Люся и услышала призыв, то ничем этого не выказала и ухом не повела. На экране демонстрировались мотогонки. Мелькали разукрашенные плоские автомобили, ревущие фаны, мужики с флажками и раздолбанная трасса. Из-под колес вылетали сочные шматы грязи.

– Настоящий мужской спорт! – прокричал Вениамин Павлович. – Я в молодости тоже увлекался! Я вас слушаю!

– Лариса Андрейченко…

– Вень, привет! – Очередной приятель, здоровый мужик с красным лицом. Сильно на взводе. Завис, видимо, надолго. – Подхалтурить не хочешь? Оформить торговый зал надо.

– Оформим! Позвони мне вечерком, лады?

– Лады! – Мужик скользнул взглядом по Ольге Борисовне. Одобрительно подмигнул и хлопнул Вениамина Павловича по плечу.

– Извините, это по работе. – Художник снова наклонился к собеседнице. – Свой брат, мазила. Тут все свои, между прочим. Вы знаете, как мы называем этот бар? «Барбизон»![2] Тут и тусовка, и биржа, и последние новости! – Он рассмеялся. Но наткнулся взглядом на взгляд Ольги Борисовны – и лицо его стало строгим. – Я вас слушаю!

– Лариса Андрейченко… – снова начала Ольга Борисовна, но закончить не сумела. Подошел новый желающий пообщаться. Молодой, очень красивый парень в кожаной куртке.

– Вень, привет, поговорить надо! Совет нужен.

– Славик, не сейчас. Видишь, я занят.

– Я позвоню вечером.

– Давай.

Они проводили парня взглядом.

– Хороший человек, но как художник – полный неудачник. – Себя Вениамин Павлович, видимо, считал любимцем фортуны. – И в семейной жизни та же фигня, извините. Слабый, характера ни на грош. Да! Так о чем мы?

Но поговорить им все не удавалось. Вениамина Павловича буквально рвали на части. Он был нужен всем. Он допивал уже вторую кружку, со всеми, казалось, пообщался, но появлялись все новые лица. Ольга Борисовна посмотрела на часы.

– Вы спешите?

– Мне нужно возвращаться на работу, – сказала она сухо.

– А по какому хоть вопросу?

– По личному.

– По личному? – удивился художник. Задумался. – Знаете, а давайте ко мне! Я живу тут рядом. Никогда не замечал, как здесь шумно. Никаких условий. А где вы работаете?

Ольга Борисовна не ответила. Она раздумывала. Скользнула взглядом по художнику. Поджала губы.

– Хорошо, пойдемте, – произнесла наконец.

– А сок?

– Спасибо, я не хочу.

И они ушли.

Жилище художника пребывало в полной гармонии с его личностью. Причем гармония начиналась уже в прихожей, заваленной каким-то хламом. Вениамин Павлович непринужденно отодвинул хлам ногой. Однокомнатная квартира, гостиная – она же спальня. Задернутые шторы, полумрак. Громадная раздолбанная кушетка, бесчисленные мелкие и крупные подушки. На журнальном столике – три стакана, пустая водочная бутылка и пластиковая тарелка.

– Прошу вас! – Художник указал на диван. Ни малейшего смущения не читалось на его лице. – Я сейчас.

Он сгреб бутылку и стаканы и понес из комнаты. Вернулся, раздернул шторы, распахнул балконную дверь. В комнату ворвался солнечный свет и обозначил изрядный столб пыли. На стене висели картины. Ольга Борисовна подошла ближе. Мрачноватый сельский пейзаж: дом, увитый плющом, покатая крыша с высокой трубой, собака у крыльца. Предгрозовое настроение, наклонившиеся верхушки деревьев. Художнику удалось передать движение – порыв ветра и несущиеся грозовые тучи. Непогода.

– Это ваше?

Художник хмыкнул.

– Это Морланд. Но в каком-то смысле и мое. Я когда-то увлекался, своих мыслей не было, вот и копировал. Дарил поклонницам.

Следующая картина изображала берег реки: заросли ивняка под порывами ветра, песчаный пляж, свинцовая полоска воды и грозовые тучи. То же мрачное настроение, тот же стиль.

– И это… Морланд?

– Нет! Это мое.

– Почему так мрачно? Вы не похожи на пессимиста.

– Это по молодости, крайности, так сказать. Знаете, ищешь себя, мечешься, душу рвешь. Нарываешься, одним словом. И это… соответственно! – он махнул рукой в сторону картины.

– То есть это вы – ранний? – В ее словах прозвучал сарказм, то ли нечаянный, то ли намеренный.

– Ранний.

– А где поздний?

Он пожал плечами.

– В галерее? – не удержалась она.

– В галерее.

– Впрочем, я видела! Плакат!

– Плакат, ага.

Он даже не рассердился, хотя ей хотелось уколоть его. Его благодушие действовало ей на нервы.

– Жить-то надо. Присаживайтесь. Чай, кофе?

– Ничего, спасибо. Лариса Андрейченко тоже здесь живет? Это ведь ваша жена?

– Жена. Вы с ней знакомы?

– Не имела чести, – процедила Ольга Борисовна. Помедлила и выстрелила: – Ваша жена – любовница моего мужа.

– Ларка захомутала вашего мужа? – расхохотался Вениамин Павлович. – Она может!

– Вас это, кажется, совсем не трогает? – возмутилась Ольга Борисовна.

– Почему же, трогает. Очень даже трогает. А от меня вы чего хотите?

– Как чего?! Ну… воздействия!

– Как вы себе представляете это воздействие? Провести беседу? Запереть в кладовке?

– Но это же ваша жена!

– А он… этот козел – ваш муж!

– Как вы смеете!

– Вы пришли сюда и заявили, что Ларка… – Художник запнулся – видимо, удержался от неприличного словца. – Встречается с вашим мужем. Почему бы вам не поговорить с мужем?

– Не ваше дело!

– Ладно, сдаюсь. Женская логика всегда ставила меня в тупик. Что я должен сделать? Знаете, Оля, вы даже похорошели, честное слово! Глаза сверкают, румянец… У вас пуговичка на блузке расстегнулась!

Ольга Борисовна схватилась за ворот блузки.

– Я вам не Оля!

– А сколько вам лет? Тридцать? Сорок?

– При чем тут я?! – окончательно вышла из себя Ольга Борисовна – нет, ну каков хам! – Допустим, тридцать четыре.

– Да? Прекрасный возраст! Возраст вершины. Да не переживайте вы так! Сочувствую, честное слово. Ларка рушит вашу семейную жизнь. Устоявшуюся, счастливую, достойную семейную жизнь. А если у них любовь? Любовь – это святое. Вы об этом подумали?

– Любовь? Это разврат, а не любовь!

– Ларка совершеннолетняя… – Художник на миг задумался. – Хотя иногда мне кажется, что пацанка. Но по паспорту совершеннолетняя. Имеет право.