Государственная безопасность. Роман - Сергей Долженко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дом его хозяйки, саманный, давно не беленный, крытый ржавыми железными листами, с окнами у самой земли, находился неподалеку от поссовета. Двор, как и почти все дворы Тар-тар, где не проживали украинцы или немцы, выжжен солнцем до черноты и завален хламьем. Лишь колодец – а колодцы представляли собой врытые в глину емкости – накрыт новой клеенкой. Еще рос во дворе невысокий тополь с оголенным белым верхом.
Урмас постоял у двери – в сенях мерно гудели мухи, и, казалось, там скорбно переговаривались неведомые существа. Отомкнул замок, прошел в свою скудно обставленную комнату: никелированная панцирная кровать с высокими спинками, буфет под невысокий потолок – был он настолько покрыт липкой грязью, что Савойский старался не задевать его; низкая печь с обвалившейся вокруг заслонок замазкой, два стула и лавка вдоль стены, крытая сложенным вдвое бесцветным от пыли половиком. В другую комнату, хозяйкину, он никогда не заходил. Да и саму хозяйку никогда не видел. Переговоры о найме вел с соседом, жилистым одноруким мужичком, Гадием Алексеевичем. Дверь в её комнату была всегда закрыта, из-под низу несло сладковатым гнилостным запахом… Оттуда иногда слышались какие-то вздохи, бормотанья, впрочем, сразу стихавшие, когда Урмас начинал двигаться.
«Свободен, – говорил он задумчиво, выкладывая из эмалированного ведра на стол продукты – консервы, хлеб, бутылку молока, превратившегося в простоквашу. – Первый, кто сказал мне, что я свободен, оказался милицейским начальником…»
…В оконце резко постучали, почти тут же задергали в сенях запертую дверь.
Урмас вскочил с кровати, зажег настольную лампу, привезенную с собой. Надо же, опять проспал до самого вечера, и незаметно, хотя всего-навсего прилег подумать…
В сенях опять сильно и молча дернули дверь.
– Иду! – крикнул он, заторопился, больно ушиб ногу о ведро, которое с оглушительным кастрюльным звоном покатилось по полу…
Вернулся с молоденькой женщиной. Она вошла так же, как в первый раз, смеясь и рассказывая все, что приходило ей в голову.
– На твоем месте любой мужик бы страшно гордился – из-за него такая прекрасная татарочка утопилась… Или ходил бы мрачный и настороженный – по слухам, ты кровожадный маньяк…
Урмас, не слушая Нинель, заправлял постель, взбивал подушку…
– Перестань прибираться, а то мне покажется, что я дома, что у меня в мойке груда посуды, нестиранное белье…
– А почему Диман не пришел?
– Откуда я знаю? Он же у нас номенклатура…
Урмас встал, озадаченный. Диман был единственным человеком в Тар-тарах, который мог ему помочь.
– Серьезно, где он?
– Сейчас на партхозактиве, затем поедет в «Ленинский», – ответила Нинель, снимая блузку, освобождаясь от модной ситцевой юбки…
– Не переживай, завтра он должен быть на работе… Помоги расстегнуть, пожалуйста, – повернулась к нему спиной.
Урмас смутился и покраснел.
– Слушай, ты можешь где-нибудь в другом месте раздеваться? К тому же я не умею…
– Нет, не могу, – равнодушно сказала она, – в другом месте меня могут не понять.
Скатила с бедер трусики и, совершенно нагая, села на кровать. Туфельки Нинель не снимала – брезговала ходить босиком по Урмасову жилью.
После минутного блаженного молчания она сказала:
– Переезжал бы к нам, у нас все равно две комнаты пустуют… Тебе что, здесь нравится?
– Нина, о чем ты говоришь? Мне не сегодня-завтра уезжать…
– Мне тоже Диман говорил, не сегодня-завтра… – подразнила Нинель.
– Понимаешь, когда вышел облом со свободным направлением, мы с мамой сразу договорились: едва станет известен мой новый адрес, она сходит к знакомому врачу, возьмет справку о своей болезни и даст сюда телеграмму, а здесь обязаны освободить меня от отработки…
– Запомни, Урмасик, тут тебе никто и ничего не обязан…
– Нина, я не должен быть здесь, я это чувствую, всем собой, что нет меня здесь… еще когда ехал сюда, еще когда получал направление… Такое чувство, будто я поскользнулся и в круг двумя ногами попал…
– Ой, чем холоднее на улице, тем у тебя жарче, – Нинель встала, – и простыни липнут так противно… Рассказывай, рассказывай, а я все-таки приберусь у тебя…
Урмас забеспокоился:
– Нет, давай чайку лучше попьем… у вас чай индийский свободно продается…
Он направил свет настольной лампы точно между ними. Резкие тени падали от крошек, и световой кружок казался черно-белой фотографией неведомого пейзажа.
– Видишь круг? Это самая страшная геометрическая фигура. В нем находиться нельзя – всякий круг, не встречая внутри себя сопротивления, стремится к сужению в точку, в смерть. Поэтому мы вынуждены ежечасно, ежесекундно раздвигать его границы, причем с такой же скоростью, с какой он сужается…
– Ты попроще…
– Пожалуйста. Первый круг – наше тело, в котором заключена душа; второй – временное ограничение нашей жизни… третий – человеческое пространство замкнуто земным – планетой, на которой мы живем…
– Ну, это в общем…
– Могу конкретнее… Человек сидит дома. Он тоже находится в кругу, но с весьма зыбкими, условными границами, поскольку может в любое время выйти куда угодно… вот он идет на улицу, допустим, там гололед, по шоссе проносятся машины…
– И попадает под одну из них…
– Будь внимательней… вот он сходит с тротуара, поскальзывается и попадает… в круг! Он не может теперь пойти куда угодно, сообразно своим желаниям… вот эти метр на полтора, в которых он сейчас находится, из которых пытается выбраться, и есть его последний круг, уменьшающийся с той скоростью, с какой несется на него машина!
Урмас привстал и наклонился к ней.
– Все. Машина в нескольких сантиметрах от шеи человека и…
– Перестань! – вскрикнула она в испуге. – С такими мыслями, как у тебя, чокнуться можно!
Урмас странно посмотрел на неё, сел, но молчать побоялся. Едва он замолкал, в хозяйкиной комнате бормотанье, всхлипы возобновлялись, и, казалось, приближались к двери…
– Кстати, – сказал он, улыбнувшись, – ученые открыли, что для нашей памяти нет разницы, состоялось событие действительно или ты его ярко и эмоционально вообразил…
В сенях грохнуло…
Урмас насторожился, Нинель рассмеялась:
– Крысы…
– Не говори о крысах к вечеру, я их боюсь!
– Это потому, что ты с ними не живешь… Мне старожилы рассказывали, что раньше в Тар-тарах крыс вообще не было. А когда зерно пошло, они пришли сюда из Аркалыка. Шли долго, длинной серой лентой…
– Хватит, Нина!
– Представляешь, перед походом состоялось крысиное партсобрание, на котором в повестке дня стоял вопрос о дальнейшем улучшении крысиной жизни; крыса-Брежнев читал доклад, потом крысиное Политбюро вынесло решение…
Пока у Лайковой беседовали, в доме на противоположной стороне улицы занимались отнюдь не праздными делами.
Миша Барыкин сидел за прекрасным темно-полированным столом, купленным матерью, когда его приняли в редакцию. Перед ним лежал чистый лист писчей бумаги, но записывать свои мысли не мог – в данный момент они составляли строжайшую государственную тайну.
Что раньше он знал о ГБ? Кто-то говорил, что комитетчики ходят на демонстрации и всякие политические мероприятия и следят там за порядком. В газетах писали, что они ловят шпионов и валютчиков. Из скупых откровений наезжавших областных газетчиков Миша усвоил, что идти против КПСС опасно… говорить против можешь сколько угодно, вон, эту партию костерят все, кому не лень – от совхозных парторгов до последних тар-таринских бичей, – но так, между собой… а если листовки начнешь сочинять или с оружием выступать… ну, это и дураку было понятно… Но откуда Барыкин мог знать, что сотни тысяч людей в полном подполье напряженно трудятся день и ночь, и это в условиях мира и мощного развитого государства? Почему?
Улыбнувшись, Сергей Николаевич разделил чертой лист бумаги и сказал: «Вот тень, вот свет. Где работают наши противники?» – Конечно, в тени, – подтвердил Миша. – «Вот и мы должны погрузиться в тень, чтобы встретиться с ними».
Журналист был крупно разочарован. Он полагал, что ему выдадут красную книжицу и он, не только как газетчик, но и как представитель суровой меченосной организации, будет бороться с недостатками… «Никаких удостоверений. Никто и ни при каких обстоятельствах не должен знать, что ты работаешь на нас!» – сказал Наставник.
Часового разговора хватило на то, чтобы лоб горел как от высокой температуры. Государственная безопасность, контрразведка – эти слова кого угодно могли лишить покоя!
Он достал припрятанную сигарету – еще стеснялся курить в открытую при матери – и вышел во двор.
На вершине элеватора горел красный фонарик, где-то топилась баня, и горький дым наплывал тонкими прозрачными лентами; в сарае умиротворенно хрипели кабанчики, укладываясь на ночлег… понизу тянуло ночной сыростью… и к Мише вернулось спокойствие и даже недостойный скептицизм.
