Глухарь - Андрей Ханжин

Всего лишь попробуй меня понять. Не принять, а понять. Не бренчит во мне тремя нестройными аккордами блатная романтика. И никогда не бренчала. Я этот ля минор терпеть не могу. Мне до диез минор нравиться. Луна, знаешь, как божество покоя.

Есть такая лагерная масть «разочаровавшиеся». Масть, конечно, условная и в каком-то смысле нарицательная. Но именно она как нельзя лучше отражает оборотную сторону этой массой «романтики».

Романтики, которая и над царской каторгой витала, и во времена сучьей резни хрущевской проповедовалась, и нынешними барыжно-демократическими вибрациями поддерживается. Все эти Соньки Голдовые Ручки, Лёнчики, Семёнчики, вся эта шушера нужна лишь для того, чтобы преступников в конкретном направлении ориентировать. Чтоб всё было ясно и понятно.

Время проходит, атрибутика меняется, но сущность остается прежней. И желания всё те же. Да и чего бы изменениям наступить, если Русь тысячелетняя торчит как окаменевший пень в болоте, и только плесень на этом пне то кровавая, то бриллиантовая. Но чаще кровавая. Традиции, знаешь.

И в преступном мире тоже традиции. Кепка-шестиклинка, лепень кримпленовый, хромачи да биксы в шалмане. Перо за подкладкой, фиксы на клыках, на пузе — мадонна. Ортодоксы. Снова в моду дегенеративный стиль возвращается. Хотя не без трансформаций, конечно. Бумеры, Ландкрузеры… За продуктовыми ларьками вот стало модно «смотрящим» быть. Раньше их грабили, ларьки эти. Сауны вместо шалманов. Чисто по-русски — движуха в бане. Традиции все же.

Появилось что терять. Значит, обоснование нужно. И цель. А формула конечной цели настолько примитивна, настолько скучна, что стоит только шелуху красивых слов с нее стряхнуть, лопатники из крокодиловой кожи вывернуть, шобона версачевские от этикеток отпороть, и получится в итоге пшик. Меню наивысшего блаженства: нажраться до тяжелой отрыжки, стакан вискаря выцедить, герычем вмазаться и выпускнице фабрики звезд в рот дать. Вот оно, Царствие Земное, которое случается, конечно, но такой платы взамен требует! Да за душой одни понты и бутерброды.

Клянусь тебе, что девки панельные, твари трипперные, могут с полным основанием образцами добродетели и считаться, если их рядом с теми поставить, кто при власти, при делах, и в достатке процветает. Цветет на пне.

Именно отсюда «разочаровавшиеся» начинаются — те, кто на многое претендовал, но при раздаче их локтями оттерли. Говорю тебе об этом потому лишь, чтобы ты меня по недомыслию эту масть не причислил. От этих «оппозиционеров» такая завистливая вонь расползается, что даже здесь, в больничке этой для полутрупов, даже здесь дышать нечем. Видишь, через раз дышу.

И как всякие, не у дел оказавшиеся, кучкуются эти разочаровавшиеся, группируются по степени ненужности, заговоры мутят, интригуют, вынюхивают, высматривают, мнения высказывают, мусорам в кители слезу пускают. Такая вот у них романтика. Очень хотят ответственность на себя возложить. Потому что иного пути для достижения цел не видят. А «цель» помнишь какая? Чифир, карты, пидарас — набор колымского бродяги.

Родной, мне с двенадцати лет впадло было шнурки самому себе завязывать, если шнырь рядом тусовался. Но никогда и ни за чем я не «смотрел». Не понимаю я этого нововведения.

По мне, «смотрящий» за лагерем ничем по сути не отличается от «смотрящего» за страной. Разница только в длине лапши, которую тот и другой вверенному контингенту на уши вешают. А методы одни и те же. И цель одна и та же. И суть едина. А ведь суть — это самое главное.

Тут за стеной, в соседней камере, чахоточник один парится. Так вот он пустые пачки от сигарет собирает. У него их сотни три. На стене висят, клейстером приляпанные. Он с них пыль тряпочкой смахивает. Любуется. Вот интересуется человек одной лишь формой, поскольку на внутренне содержание средств не хватает. Он рад бы в суть взглянуть, пощупать её, на язык попробовать. Но нет у него средств для достижения сути.

А я увидел кое-что. Совсем немножко, но с разных сторон мимоходом на жизнь глянул. Может я не понимаю чего-то очень важного? Моет. Не туда смотрел?

И, видимо, отстал от стремительного прогресса. Так отстал, что и не заметил, как суть ускользнула… А на самом деле во всем этом тухлом мирке присутствует какой-то скрытый сверхсмысл! И пачки пустые на стене — это просто иконостас местный. А за ними мудрый Боженька живет, и правит всем. И бритву правит.

Отвлекся я, ладно.

Романтика, братуха, это то, как на меня со стороны дети из неблагополучных семей смотрят. Термин такой «неблагополучные семьи». Это там, где папаша обеденную посуду пропивает, мамаша челноком в Китай мотается. А сынок уже условную судимость имеет за кражу мобильного телефона у одноклассницы. Вот я для них — романтический тип. Как Дубровский для русских анархистов.

Но если б он, дурень этот условно судимый, знал только, что у меня внутри… Ох не романтично стало бы ему.

Некоторые люди рассказывали мне, что просыпались в страшном припадке, когда им зона снилась. И долго, очень долго не могли потом заснуть, видением этим оглушенные. Кошмаром им зона кажется, хотя и побывали там, и жили, и выжили, но вот кошмарит их по ночам.

А мне снится в тягучих ужасах свобода. Свобода! О которой я знаю лишь с чужих слов, представляю ее по цветным фотографиям, где люди запечатлены исключительно на фоне еды почему-то. И еще мне телевизор вашу свободу транслирует. И если хотя бы десятая часть из того, что я знаю об этой свободе, хотя бы мизер является правдой, то лучше уж сидеть без выхода. Без выхода, брат. Потому что это честнее.

И воля из собственного прошлого приснилась мне лишь однажды. И была та воля — бабулькиными похоронами, где пьяные соседи криво несли выделенный райсобесом гроб.

Давай, братуха, выпьем за туберкулез! За чахотку, которая избавляет человека от иллюзий, которая ежеминутно напоминает нам о том, что именно имеет действительную ценность в этой скорой жизни!

Проломленный воспитательский череп и выбитый воспитательский шнифт народный суд оценил в пять лет колонии для несовершеннолетних. Уже зона. Зона, потому что ровно за один день до того, как случились череп, шнифт и стул, мне исполнилось ровно четырнадцать лет. Я вступил в отт возраст, после которого, согласно законодательству этой страны, детей уже можно запирать в клетках, колошматить дубинками и травить ротвейлерами.

Чувствуешь запах? Не забыл… Тюремный запах не отпускает никогда. Можешь отмокать в парфюмерных ваннах, можешь втирать в себя ливанские масла, всё бесполезно. Я всегда узнаю человека, который хотя бы неделю провел в сборочной камере любого российского централа. Запах души.

А ведь ты не один день и не одну ночь провел на черных шконарях, мечтая о свободе! Жаль, отсидел ты маловато. Но повезло и тебе — застал и ты большую поножовщину. И я тебе открою тайну: когда дело до заточенных штырей доходит, то люди так меняются, так меняются…До неузнаваемости. Вот и ты никогда Лысый Остров не забудешь.

Надо было бы тебе, конечно, еще годочков пять или шесть после этого зацепить. Надо было. Но такая, видимо, у тебя судьба — с чужих слов к себе в душу достукиваться, заглядывать и увиденное на бумаге фиксировать. Ты не злись. Это вполне достойный путь, как достойным является всякий путь, ведущий к смерти. Не завершающийся смертью, а именно ведущий к ней. Когда-нибудь ты это поймешь.

И поэтому ты здесь.

Не злись. Я понимаю, что можно стать великим мастером перевоплощения, научиться закрадываться в чужие судьбы, примерять их на себя и демонстрировать полученный результат. И мир, особенно мир искусства знает таких мастеров. Талант может сделать многое. Он может вжиться в образ, что станут очевидными мотивы тех или иных поступков. Но как приобрести запах?

Запах!

Запах, без которого любое слово о тюрьме — ложь. И ты не злись. Ты понимаешь, о чем я. Какая, к черту, объективность! Всего лишь переживания свои предсмертные озвучиваю. И больше скажу, мысли эти — ядовитые, крамольные, приобретенные в сплошных утратах, когда от каждой утраты душа моя становилась все беззащитнее и беззащитнее. Если, конечно, есть у меня душа. Может просто легкие распадаются.

Хочешь узнать, о чем мы в часовне на Лысом Острове с вором Рубеном говорили? Я ведь до сегодняшнего дня не отвечал на твои вопросы, которые ты мне под видом дружеских писем засылал.

Дружеских писем засылал. Интересно, откуда знал, что я их получаю?

Остров.

Остров Лысый.

Кое-что ты и сам увидел и запомнил. И о внутренности человечьей понял чуть больше, чем многие другие, и от этого знания потерял что-то в себе, погубил что-то… что-то хорошее. Что-то, без чего невыносимей кажется жизнь. Утратил иллюзии.

Не знаю, брат, не знаю имени того Большого Мусора, которому вползла под фуражку мысль собрать в одном лагере одно отрицалово, но идея, сам понимаешь, не свежая. Хотя и работающая. Проверенный метод.