Врата исхода нашего (девять страниц истории) - Феликс Кандель

В последние годы жизни ему постоянно снились собаки, которые его разрывают. Он метался ночами, просыпался со страшными криками.

В последние месяцы жизни он часто повторял своим актерам, печально и беспомощно: «Как вы тут без меня останетесь?!..»

В последние дни перед Минском он побывал, как прощался, у всех своих друзей.

В последний вечер, перед последней дорогой, он выпил с друзьями половину бутылки водки. Вторую половину они договорились допить после егс возвращения.

Последние его слова на прощание:

— Как мне не хочется ехать!

«Виновных нет, поверь, виновных нет…»

2

«В том мало смеху, что уходит шут.

Сначала они убили короля Лира.

Они убили в Минске короля Лира, и забота о театре перешла к королевскому шуту. А с ней и ощущение надвигающейся беды. А с ним — дневной и ночной ужасы.

Весь год шуту было страшно. Он чувствовал, что за ним следят. Он остерегался ходить вечерами по улицам. Он прекрасно знал, что король погиб не в автомобильной катастрофе. Он хорошо помнил его обнаженное тело, чистое, не поврежденное, со ссадиной на правом виске. Ему, шуту, было страшно: и театре, на улице, дома, под одеялом.

Ах, какой он был когда-то: легкий, подвижный — чудо! Какой он был в лучшие свои времена! Стройный, изящный, мягкий и человечный — море обаяния! Как он взлетал невесомо в танце с платочком! Как говорил, убежденно, взахлеб: «Свадьбы будут! И народ будет! И у нашего народа еще большие праздники будут!»

Это был добрый шут, мягкий и отзывчивый, беззлобный и обаятельный, который только на сцене притворялся злым. Он даже заикался в жизни, будто вечно стеснялся чего-то, и не его слабым плечам было вынести этот горб ужаса.

К концу года у шута развилась психическая болезнь. Навязчивая идея. Мания преследования. Когда за ним ходили двое, ему чудилось, что их — пятеро.

Весь долгий-предолгий год он ждал неминуемого ареста и медленно сходил с ума. Безысходные глаза. Конвульсивные движения. Землистый цвет лица.

Говорят, его вызывали куда-то. Запугивали. Предупреждали и запрещали. Не в силах справиться с тревогой, он приглашал близких друзей, кормил, поил, хотел, видно, выговориться, поделиться страхом, разложить на всех поровну. Друзья сидели допоздна, друзья ждали признания, но он молчал. Не мог сказать. Не решался. Они уходили домой грустные, встревоженные, в бесконечной к нему жалости, он оставался наедине со страхом.

Потом шут лег в больницу. К друзьям-врачам. В чистую и светлую палату. Страхи остались там, за воротами. А здесь — его лечили. Его лечили сном. Непрерывным, освежающим сном. Успокаивали расшатанные нервы.

В истории болезни записали: фамилия — Зускин, имя — Вениамин. Вениамин Зускин, шут-еврей.

Его увезли в тюрьму прямо из палаты. В сонном состоянии. Счастливого и беспомощного.

Кто знает, где он проснулся? В какой камере? За какими стенами? Что за свиные рыла склонились над ним?

Какой Гойя сумеет изобразить сладостные его сновидения и жуткую явь пробуждения?!

Какой Кафка опишет ужасы его смятенного, всколыхнувшегося ума?!

О нем не написали в газетах, не сказали по радио. Только актерам объяснили кратко, по тем временам популярно: «Враг народа».

Потом, в далеком будущем, назовут семье день его казни: 12 августа 1952 года. Потом, в далеком будущем, при открытии памятника на могиле Михоэлса, вдова одного расстрелянного скажет другой вдове: «А у нас с тобой даже камушка нет…»

Ни камушка, ни могилы… Вот он был, королевкий шут, — легкий, изящный — море обаяния! — вот его и нет. И больше никогда не будет…

«В том мало смеху, что уходит шут…»

3

«Вас тоже в жизни перемены ждут…»

Год начался, как небо обвалилось.

Год тысяча девятьсот сорок девятый…

Запестрели заголовки театральных статей: «Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «Низкопоклонник и космополит!», «Расчистить дорогу!», «Покончить со всеми проявлениями!», «До конца разгромить и разоблачить группу антипатриотических театральных критиков!» (Это вам не Пекин времен хунвэйбинов. Это вам Москва — на двадцать лет раньше.)

Замелькали на страницах фамилии, едкие, острые, вызывающие всеобщее раздражение, чесотку, зуд на теле: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, да Варшавский, Альтман, Янковский, да Березарк, да Шнейдерман с Бейлиным, Дрейден и Цимбал, да еще Алперс, Фрейдкина, Модель, Герцович, да туда же Бенде, Гальперин, Смолкин, Головчинер, и Мазель, и Шнеерсон, и Грубер, и Житомирский, и Бэлза, Шлифштейн и Вайнкоп… И отдельно еще Холодов. И не просто Холодов, а Холодов (Меерович). Чтобы не спутали при случае!

А в статьях содержание было откровенное, неприкрытое, только что бери кистень да выходи по команде на погром.

Кто же они, кто такие?!

«Эти критические проходимцы… Наиболее развязные и наглые представители… Злобный националист. Человек, глубоко чуждый нашей современности… Ослиные уши антипатриота и космополита… Как это ничтожество ходило в ранге талантливого критика… Один из главарей разоблаченной ныне антипатриотической группы театральных критиков…»

Что же они делали, эти «проходимцы», эти «ничтожества»?

«Распространяли злобную клевету… Свободно орудовали… Шельмовали передовую советскую драматургию… Нагло оклеветали основоположника… Приглашал советского читателя довериться Расину… Поощрял деятельность литературных прощелыг… Прикрывался именем Дидро… Встретил улюлюканием и безграничной злобой… Лгал и клеветал на эту пьесу… Долго измывался над советским искусством… Калечил нашу молодежь, готовя себе смену… Стремился перенести все противоречия в так называемый «внутренний мир» человека… (Вам еще не надоело читать? А вы потерпите, потерпите чуточку. Вспомните те времена. А то мы забывчивы. Мы отходчивы. Что-то мы чересчур отходчивы, граждане!) Оболгал и испохабил… Бесстыдно утверждал… Занимался гнусной фальсификацией… Глумился над советской культурой, низводя всех наших деятелей искусства до положения ничтожных учеников культуры прошлого… Травил лучший наш театр… Оболгал, оклеветал, договорился до прямой реакционной клеветы на великий русский народ… Написал книгу, которую словчился потом дважды переиздать… Не имея возможности выступить открыто, встал на путь замалчивания успехов советской музыки… Расшифруем этот бандитский налет на нашу драматургию… Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии… Можно составить полный список их злодеяний. Но и этого достаточно!»