Врата исхода нашего (девять страниц истории) - Феликс Кандель

Все упирается в «Шереметьево». В открытое, радушное, круглосуточное и бесперебойное «Шереметьево».

А пока этого нет, трещина пролегла посреди евреев. И самая последняя, самая болезненная — через аэропорт «Шереметьево».

Стонут — в «Шереметьево»…

Проклинают — в «Шереметьево»…

Падают в обморок — тоже в «Шереметьево»…

А ведь есть еще Чоп, Брест, Унгены — пограничные железнодорожные станции.

7

Матовые стекла квадратами.

Окантовка белого металла.

Это стена — высотой под три метра.

За стеной — невидимая нам лестница.

Над стеной — балкончик.

Улетающие — после таможенного досмотра — поднимаются по лестнице и выходят на балкончик, чтобы с него уйти уже навсегда, за толстое стекло.

В этот момент мы их видим.

В этот момент мы их слышим.

В этот момент прощаемся…

На балкончике стоять не разрешается!

С балкончика гонят.

Пять секунд — и все…

Запомните это место.

Включите в каталоги для туристов.

Исторический памятник.

Охраняется государством.

Повторяем:

Матовые стекла квадратами.

Окантовка белого стекла.

Стена плача.

Вторая половина двадцатого века.

Москва.

Аэропорт «Шереметьево»…

8

Но мы еще дождемся!

Вот увидите, мы дождемся!

Не мы — дети наши.

В «Шереметьево», в международном аэропорту, на самом видном месте будет стоять памятник «Взлетающий еврей».

Поверьте! Я верю в это…

Памятник еврею, который лбом своим, горбом своим, неврозами и сердечно-сосудистой недостаточностью открыл из России окно в Европу. Не Петр Первый, — причем тут Петр? — а именно этот тихий и незаметный, упрямый и настырный еврей. Приучил, сделал обыденным, заставил привыкнуть к мысли, что недостаточно иметь в доме окно. Это окно должно еще открываться.

На правах инициатора предлагаю свой вариант памятника.

Пусть скульптор изобразит его в момент отрыва от взлетной полосы. Он уже в воздухе, уже в полете, в трудном состоянии набора высоты, и только кончики пальцев одной ноги еще касаются бетонной плиты. В руках у еврея тяжеленные чемоданы, на плечах — дети, за спиной развевается по ветру жена, уцепившаяся за его пиджак, на ногах повисли два милиционера. Глаза у еврея шальные, лоб потный, улыбка блуждающая, волосы в беспорядке, галстук сбит на сторону. Вот и все. И еще постамент. Непременно низкий. А на нем — букетик ромашек.

На самом видном месте.

В аэропорту «Шереметьево»…

9

Но вот уже запущены моторы. Розданы леденцы и гигиенические пакеты. Самолет выруливает на взлетную полосу. «Не курить! Пристегнуть ремни!» И вот он уже разбегается… Миг, краткий миг перед отрывом… Что же мы скажем на прощание? Чем отблагодарим землю, приютившую нас? Скажем так:

— Страна, из которой можно уехать, это страна, в которой можно жить.

Мы уезжаем — это и есть наша благодарность. Мы уезжаем — это и есть наш вклад.

Мы уезжаем — большего мы не в силах для тебя сделать, наша первая родина.

Смейтесь сегодня и злобствуйте, издевайтесь и проклинайте — это мы, мы приоткрыли ваше окно!

Зрячим — не увидеть.

Мудрецам — не понять.

Время разберется во всем.

Прощай» аэропорт «Шереметьево»!..

Послесловие

Начиная эту работу, я уже томился неподъемностью задачи.

Закончив ее, угнетен невысказанностью…

Эта книга писалась в Москве. Потом — в Иерусалиме.

Я сознательно не исправлял то, прежнее, московское: таким я был тогда, так думал и чувствовал, — таким мне и оставаться на страницах книги.

Я сознательно не писал о том, чего не знал, не видел, не потрогал, — и потому тут нет многого, в этой книге, тут только девять страниц истории. Другие напишут про остальное.

Я опросил многих и многих: что они увидели, что прочувствовали и запомнили на наших общих путях выезда из России, — им всем, неназванным, моя благодарность.

И еще одно…

Это было в семьдесят седьмом году. Летом. Я пришел, как обычно в субботу, к синагоге на улице Архипова и узнал, что мой знакомый, тоже отказник, получил, наконец, разрешение. Это очень сложное чувство, которое охватывает тебя, когда узнаешь такую новость. И радость за него. И надежда. И грусть. И отчаяние, порой: когда же, наконец, мой черед?!

И вот тогда, в тот день, подходит ко мне Ханна Ароновна и говорит, — а глаза сияют: «Следующим, — говорит, — уедете вы». «Ну что же, — отвечаю, — я с удовольствием. Но почему вы так решили?» «А мне приснилось, — говорит, — что следующим из отказников уедете вы».

Посмеялись. Забыли…

А через два месяца я получил разрешение. Я и на самом деле был следующим…

— Ну! — ликовала Ханна Ароновна. — Что я говорила?!

— Ханна Ароновна, — сказал я тогда. — Обещаю вам! Постараюсь! Сделаю все, что в моих силах, чтобы вы мне приснились… И вы, и Саул Моисеевич.

Но они мне так и не приснились. До сих пор…

У солдат, у бывших фронтовиков, есть свое братство, окопное братство, которое сохраняется даже через много-много лет.

У заключенных есть лагерное братство.

У нас, — у бывших отказников, и у отказников теперешних, — тоже есть наше братство. Потому что мы вместе стояли, вместе держались, вместе горевали и радовались, провожали на аэродромах и хоронили на кладбищах. И для отказника я буду делать все, что смогу. Все, что в моих силах. И свыше моих сил…

И меня очень огорчает, огорчает до сих пор, — хотите смейтесь — хотите нет, — что они мне так и не приснились, Ханна Ароновна и Саул Моисеевич, не приснилось мне до сей поры их освобождение, их встреча с сыновьями… И не только они, — другие тоже пока не приснились, те, что годами ждут по тюрьмам-ссылкам-отказам время своего освобождения.

Эта книга — моя попытка им всем помочь.

Тешу себя надеждой…

Примечания

1

Ошибка наборщика в бумажной книге, стр. 78. Прим. читателя