Прямой эфир (сборник) - Коллектив авторов

Оказывается, не работал мой микрофон. То есть телезрители меня видели, но не слышали. Техническая накладка – такое иногда случается в прямом эфире. Увы, никто от этого не застрахован.

Наши технари выход из положения нашли быстро – пустили звук через общий микрофон, который висел надо мной и ловил интершум в студии.

Я вновь поприветствовала многомиллионную аудиторию и начала читать злополучный текст сначала:

– Указ Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва «Об изъятии из обращения и обмене старых купюр и ограничении выдачи денег с вкладов в сберкассах…»

Надо ли говорить, как все мы переживали после эфира – техника подвела в самый ответственный момент! Стране читают указ её Президента, и тут – такое!..

А через два дня я от всей души смеялась над газетной статьёй, в которой на полном серьёзе сообщалось, что Шатилова забыла нажать на кнопку звука, потому что глубоко задумалась. О чём? О том, как же ей самой успеть поменять за отведённые три дня накопленный на сберкнижке личный капитал. И для пущей убедительности даже точная сумма была указана – целых восемь тысяч рублей!

В начале девяностых в нашей стране бульварная пресса начинала поднимать голову.

Утро

Евгений Гинзбург

Проснувшись, я обнаружил, что я мальчик.

Живу в доме, где меня очень любят, где пахнет керосином и жареным луком. Там только что вымытый сырой пол и женщина у керосинки – это моя мама. В керосинке горит огонь, а на ней шипит сковородка. Мама кудрявая, быстрая. На ней халат в цветочек. Бабушка в тазу моет большие багровые помидоры. Я их люблю. Мама жарит яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что люблю яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что не люблю манную кашу и сметану. На бабушке узбекское платье из хан-атласа. Оно очень яркое и переливается на свету. Бабушка совсем седая, но очень хорошенькая, она похожа на куклу, только личико с морщинками.

А папа не участвует в приготовлении яичницы. Он лежит на бабушкиной железной кровати и читает газету. Я люблю запах свежей газеты и папы. Газета пахнет сырой краской, а папа табаком и ещё чем-то очень привлекательным, от чего хочется плакать. На папе широченные пижамные полосатые штаны, и белая майка на худом волосатом торсе. Он тоже, как мама, кудряв. У мамы на щеках кожа нежная, гладкая, а у папы колючая, даже когда он бритый.

И папа, и мама носят здоровенные очки с толстыми стёклами. Вся эта компания и я, сидящий в это утро на свежевымытом полу, освещены слепящим ярким солнечным лучом, рвущимся через распахнутую на улицу дверь. Луч спускается вниз по пяти ступенькам цементной лестницы и, прихватив меня и бабушкину кровать, на которой лежит папа, упирается в белую потрескавшуюся стену. Он образовывает на ней чёткий слепящий прямоугольник. Свет от стены отражается и растекается по этой длиной и нелепой полуподвальной комнате. Вообще это кухня и ещё столовая. Стоит огромный стол. Он покрыт драной клеёнкой. Но тут и бабушка спит на железной кровати, и я. Есть ещё кладовка за дверью. Там стоит вонючее ведро под крышкой, а над ним – стул с дыркой в сидении. Есть ещё мамина с папой комната. Там кровать, фанерный шкаф и тумбочка с зеркалом. Там окно с широким подоконником.

Я на нём часто сижу и смотрю на улицу. Получается, что смотрю снизу. Это очень интересно. На этой стороне солнца нет. Тут прохладно. И не только ходят люди. Машины ездят и троллейбусы. Когда дождь, то вода из-под колёс добрызгивает до окна. Это здорово! А на окне решётка с толстыми прутьями. На ней можно висеть. Я это делаю. Я был в зоопарке с папой. Там так висела на решётке рыжая линялая обезьяна.

А на стенке, в которую солнце ударило, висит чёрная тарелка. Это радио. Из тарелки слышно, как где-то играет музыка, как громко и малопонятно кричит дядька. А если кто-то не выключит тарелку ночью, то утром в Москве бьют куранты! Очень рано, и бабушка ругается.

Ещё интересная, конечно, керосинка – в ней огонь. Керосин привозит старый узбек в грязном халате. Он привозит жирную бочку на арбе, запряжённой грустным осликом. Узбек кричит страшным голосом:

– Хрсин! Хрсин!..

Все бегут, кто с чем: с бидонами, с банками, с бутылками, а то и с кружками. И пахнет сильно керосином, так сладко пахнет! Я люблю этот запах, но керосин невкусный. Когда у меня болит горло, бабушка берёт вату, наматывает на щепочку, велит мне широко раскрыть рот и мажет там все керосином. Я плачу. Узбек берёт у человека или у ребёнка бутылку, бидон или банку, вставляет в горлышко здоровую медную лейку, открывает жирный кран, и из крана медленно льётся керосин. Жёлтый.

Я ещё маленький, мне ничего не дают делать, бабушка стоит в очереди, а я иду к ослику. Он безразличен и очень грустен. Голову ко мне поворачивает, смотрит, но будто не видит. Иногда я приношу ему кусок сухой лепёшки. Он протягивает за лепёшкой большие жёлтые зубы и прикрывает глаза. У него пушистые ресницы.

Все бросают мелочь в грязную кружку, висящую на гвозде. Узбек снова кричит:

– Хрсин!

Потом молчит и ждёт. Ослик жуёт мою лепёшку. Никто не приходит, и узбек говорит ослику:

– Чу!

И они уходят.

– Шурик, вынеси ведро! – грубо говорит мама и начинает бить ножом яйца.

Папа морщится, складывает газету и идёт в кладовку. Он выносит ведро, как-то оттопыривая руку, чтобы было от него подальше. Я тоже не люблю вонючее ведро. Слава богу, у меня есть мой горшок. Папа несёт ведро наверх, на улицу. И я почему-то не иду, а ползу вверх по холодным еще ступенькам. Мне нравится ползти на четырёх лапах. Я опять вспоминаю линялую обезьяну из зоопарка. Ползу и говорю тихонько:

– У… У-у-у…

Солнце такое яркое, что я даже закрываю глаза. Открываю. Во дворе дворник уже подмёл. Он татарин. Его зовут Ильдар. Он злой и крикливый. Детей гоняет метлой и кричит:

– Иди мамкия, билять!

Но утром он чисто подметает двор и из ведра его весь пробрызгивает. Поэтому ещё будет прохладно и будет пахнуть прибитой водой горячей пылью. Во дворе торчит из земли толстая труба с медным краном. Это наша вода. Вода нашего двора. Вокруг трубы – скользкое цементное кольцо. Оно позеленело от сырости. Утром в лужице плавают красные червячки. В выходные у трубы все собираются и молча льют в вёдра воду. Струя шипит и брызгается.

Папа пришел к трубе, огляделся, снял с ведра крышку, налил в него воды и быстро отошёл в сторонку. Поболтал воду в ведре и выплеснул под куст белены. Поставил ведро, снова открыл кран и стал долго мыть свои красивые, мускулистые руки. Мама крикнула снизу:

– Завтракать!

На столе стояла большая чёрная сковорода и в ней шипела яичница. Она была жёлто-красная. Ещё были чашки с рыночным кислым молоком и лепёшки. Мама густо засыпала яичницу порубленной зеленью, и запахло реганом, укропом и кинзой. Этот запах я очень люблю. Он мне на всю жизнь.

– Берите, – сказала мама, а сама стала накладывать яичницу в мою тарелку.

У меня старая тарелка. Бабушка говорит, что ещё папина, а мама говорит, что такого быть не может, что при бабушкиной бесхозяйственности да чтобы сохранилась папина тарелочка… Так они часто беседуют. Но тарелочка есть! Она немножко треснутая, но на ней нарисован весёлый щенок с бантиком. Мне нравится.

Папа включил радио. Громко заиграла музыка. Поют про какую-то Кудрявую, которую зовут вставать: «Давай, вставай, Кудрявая, навстречу дня!».

– Сделай тише! – сказала мама. Она в доме командир. Её все боятся. Я не боюсь, она не дерётся. Но иногда может и покричать на меня. Если я плохо ем, к примеру. Или на бабушку. Даже чаще, чем на меня. Бабушка очень легкомысленная, говорит мама. Барыня.

Сегодня мы с папой пойдём в баню. Хорошо, что с папой. Раньше меня брала с собой мама. Это мне совсем не нравилось. Даже страшно было. Голые тётки меня пугали. Они очень шумные, у них огромные сиськи и густые волосы внизу обвислых животов. Мне неприятно было на них смотреть.

Густо стелился пар. Грохотали медные тазы-шайки. Пахло цветочным мылом и кислым молоком, которым они мыли головы. И ещё чем-то пахло, мне непонятным. Тётки визжали, выливая на себя шайки горячей воды. Ещё они громко разговаривали, перекрикивались и гоготали. Мама стройнее и не визжит. Она с тётками не разговаривает. Просто быстро моется. Мне очень неудобно на неё смотреть, наверное, потому, что я её люблю, и она – мама. А тёток я разглядываю и думаю, что они ведьмы. Мне страшно, но я смотрю. Особенно туда, где должна быть писька. Но её нет. Странно и страшно.

Мама берёт меня на руки и сажает на среднюю полку, где пар гуще, чем внизу. Она намыливает меня с ног до головы быстрыми и сильными руками. Когда намыливает голову, пена попадает в левый глаз. Жжётся. Я плачу.

– Не хнычь! – говорит мама и выливает на меня шайку горячей воды. Идёт вниз за другой, а я правым глазом вижу совсем рядом молодую тётку. Она яростно намыливает себя между ног и ещё волосатые подмышки. Её сиси трясутся. Мне становится очень жарко, она видит меня и подмигивает. Улыбается. У неё белые-белые зубы. Мне ещё жарче, даже голова кружится. Тут на меня обрушивается водопад очень горячей воды. Мама вернулась. Я встаю.