Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца - Эрнст Гофман

Я. Ах, Берганца, я чую неладное. Но продолжай.

Берганца. Ты видишь, как рассказ выводит меня из равновесия: однако картина той роковой ночи и ныне оживает во мне точно так же, как бывало всегда, когда мое существование... Но я не хочу забегать вперед.

Я. Так рассказывай дальше.

Берганца. Друг мой! Слушать-то легко, а вот рассказчик потеет и едва переводит дух, стараясь должным образом облечь в слова, в стройные периоды все чудеса, все странные приключения, что запали ему в душу. Я чувствую себя ужасно измотанным и ужасно тоскую по хорошо приготовленной жареной сардельке, моему любимому кушанью; но поскольку тут ее не получить, то мне, разумеется, придется без всякого подкрепления продолжать повесть о моих приключениях.

Я. Я очень этого жду, хотя не могу побороть невольную дрожь. То, что ты умеешь говорить, больше не кажется мне чем-то необыкновенным, только я все время вглядываюсь в деревья, не высунется ли оттуда, смеясь, такая вот противная ящерица с человечьим лицом.

Берганца. "Монтиель! Монтиель!" - раздалось надо мной. Вдруг я увидел, что меня окружают семь высоченных тощих старух; семь раз мне казалось, что я вижу распроклятую Каньисарес, и все же это была опять не она, так как неуловимо менявшиеся черты этих сморщенных лиц с острыми ястребиными носами, с глазами, мечущими зеленые искры, с беззубыми ртами делали самое знакомое чуждым, самое чуждое - знакомым. Они завели визгливую песню и принялись с причудливыми ужимками все бешеней вертеться вокруг котла, так что их черные как смоль волосы далеко развевались по ветру, а рваные одежды едва прикрывали отвратительно желтую наготу. Их пенье перемежалось резкими вскриками черного кота, а когда он, совсем по-кошачьи, фыркал и чихал, кругом разлетались искры. Он прыгал на шею то к одной, то к другой из этих старух, и тогда все останавливались, а эта кружилась как вихрь и, танцуя, прижимала кота к себе, пока он не соскакивал вниз. Тут жаба стала все больше и больше разбухать и вдруг бросилась в дымящийся котел, его содержимое выплеснулось в огонь, и пламя, смешавшись с водой, вскипало, и шипело, и потрескивало, и взблескивало тысячами мерзких образин, а они вспыхивали и исчезали, сменяя друг друга с умопомрачительной, ошеломляющей быстротой. То были престранные уродливые звери, копирующие человеческие лица; то были люди в жутко искаженном виде, со звериными телами, - смешавшись в схватке, они бросались друг на друга, вгрызались друг в друга и, борясь, сами себя пожирали. А в густом серном дыму полыхающего котла, все бешеней вертясь, плясали ведьмы.

Я. Берганца, это слишком жутко... даже на твоей физиономии... перестань, прошу тебя, ты так вращаешь своими вообще-то умными глазами...

Берганца. Сейчас не надо перебивать меня, мой друг! Послушай лучше таинственную и жуткую песню ведьм, она крепко засела у меня в памяти:

Мать несется на сове!

Слышен шум совиных крыл!

Юнкер сына обдурил.

Сын за мать вину искупит,

Кровь в огне вот-вот проступит.

Мать несется на сове!

Слышен шум совиных крыл!

Кто обман тут весь открыл?

Петуха задушит кот.

Коль петух опять солжет.

Мать несется на сове!

Слышен шум совиных крыл!

Пять и семь - прибавка сил.

Саламандры в воздух взвились,

Кобольды вослед пустились.

Так звучали слова песни, которую провизжали семь страшилищ. Высоко надо мной раздавался голос: "О мой сын Монтиель, противься юнкеру, противься юнкеру!" Тут, злобно фыркая и пуская искры, на меня бросился черный кот, я, однако, собрал всю свою силу, поскольку же моим передним лапам ("лапа" нравится мне куда больше, чем вялое, женственное слово "рука"! Если бы я еще мог сказать "лап", но это запрещают ваши обкорнанные Аделунги[7]!), - я хотел сказать: поскольку же моим передним лапам присуща особая крепость и сила, то я поверг моего врага наземь и крепко впился в него своими острыми зубами, невзирая на подлый ракетный огонь, с треском вылетавший у него из носа, из глаз, изо рта и ушей. Тут ведьмы подняли пронзительный вой и плач, бросились на землю и стали длинными ногтями костлявых пальцев в кровь раздирать свои свисающие груди. Но я свою добычу не выпускал. Чу! - в воздухе какой-то шум, шуршанье. Верхом на сове спускается старая седенькая бабушка, обликом своим совсем не похожая на остальных. Остекленевший глаз смеется, пронизывая меня взглядом призрака.

"Монтиела!" - визжит семерка, тут словно ток пробегает по моим нервам, я выпускаю кота. С кряхтеньем и криками уносится он прочь на кроваво-красном луче. Меня обтекают густые клубы пара, я задыхаюсь, теряю сознание и падаю без чувств.

Я. Остановись, Берганца; твоему описанию поистине присущ яркий колорит; я вижу эту Монтиелу, крылья ее совы навевают на меня какой-то жуткий холод, - не могу отрицать, что я жажду полного твоего освобождения.

Берганца. Когда я снова пришел в себя, то лежал на земле; я не мог шевельнуть ни единой лапой; семь привидений сидели на корточках вокруг, гладили и мяли меня своими костлявыми ручищами. Моя шерсть сочилась какой-то жидкостью, которой они меня умастили, и неописуемое чувство дрожью пронизывало мое нутро. Казалось, я должен выскочить из своего собственного тела, временами я буквально видел себя со стороны, видел лежащего там второго Берганцу, но это же я сам и был, и тот Берганца, что видел другого под руками ведьм, был тоже я, и этот лаял и рычал на лежащего и призывал его хорошенько покусать ведьм и мощным прыжком выскочить из круга, а тот, что лежал... Но что это! Зачем я утомляю тебя, описывая состояние, вызванное адским колдовством и разделившее меня на двух Берганц, которые боролись друг с другом.

Я. Насколько я могу понять из твоей прежней жизни, из речей Каньисарес и обстоятельств слета ведьм, их целью было не что иное, как придать тебе другой облик. Ее сын Монтиель - а они ведь тебя приняли за него - должен был, наверное, обернуться красивым юношей, потому-то они и натерли тебя той пресловутой мазью ведьм, которая способна вызывать такие превращения.

Берганца. Ты совершенно верно угадал. Потому что пока ведьмы меня гладили и мяли, они глухими жалобными голосами пели песню, слова которой указывали на мое превращение:

Сынок, филин шлет поклон,

Котом был изранен он!

Сынок, вершатся дела,

Мать кое-что принесла.

Сынок, от собаки уйди,

Юнкера ты проведи.

Вертись, лихой хоровод,

Сынок, устремись вперед!

А как только они кончали песню, старуха верхом на сове принималась с треском ударять один о другой свои костлявые кулаки, и ее вой прорезал пространство отчаянной жалобой. Мои муки возрастали с каждой минутой, но тут в ближней деревне пропел петух, на востоке заалела заря, и вся сволочь с уханьем и свистом взвилась в воздух, весь кошмар рассеялся и развеялся, а я, одинокий и обессиленный, остался лежать на большой дороге.

Я. Воистину, Берганца, эта сцена взволновала меня, но я поражен тем, что ты, в притупленных чувствах, так хорошо запомнил песни ведьм.

Берганца. Помимо того, что они сто раз провизжали свои ведьмачьи стихи, сказалось и сильное впечатление и муки от их напрасных колдовских ухищрений, все это глубоко запало в меня и невольно пришло на помощь моей и без того верной памяти. Ведь собственно память, в более высоком смысле, заключается, я полагаю, лишь в очень живой, подвижной фантазии, которая, получив толчок, может будто силой волшебства оживить каждую картину прошлого со всеми присущими ей красками и всеми ее случайными особенностями. По крайней мере, я слышал, как это утверждал один из моих бывших хозяев, обладавший поразительной памятью, несмотря на то что он редко запоминал имена и годы.

Я. Он был прав, твой хозяин, и надо сказать, что со словами и речами, которые глубоко проникают в душу и которые ты впитываешь в себя до сокровеннейших глубин сознания, дело тоже обстоит иначе, нежели с вокабулами, выученными наизусть. Но что же произошло с тобою дальше, Берганца?

Берганца. С трудом перебрался я, вялый, обессиленный, каким был в ту минуту, с большой дороги в ближайший кустарник и заснул. Когда я проснулся, солнце стояло высоко в небе, и ведьминское масло растопилось на моей взъерошенной спине. Я бросился в ручей, журчавший среди кустарника, чтобы смыть с себя мерзкую мазь, а потом, с обновленными силами, помчался оттуда прочь, так как не хотел возвращаться в Севилью, где, быть может, еще раз попался бы в руки подлой Каньисарес. А вот теперь примечай хорошенько, ибо сейчас и последует, как мораль после басни, то самое, что тебе необходимо знать, дабы постичь мою жизнь.

Я. Это я и в самом деле хочу услышать. Потому что, когда я вот так на тебя смотрю, когда вот так размышляю о том, что ты уже более ста лет...

Берганца. Не продолжай! Доверие к тебе, которым я проникся, стоит того, чтобы ты меня за него вознаградил, или ты тоже один из тех людей, которые не видят ничего чудесного в том, что вишни цветут, а потом приносят плоды, поскольку потом они могут их съесть, но зато считают ненастоящим все, что до сего времени не могли ощутить физически? О, лиценциат Перальта! Лиценциат Перальта!