Собрание сочинений святителя Григория Богослова - Григорий Богослов

157. К нему же (136)

Представляет на милостивое его внимание воина Феодора.

Давно желал я приветствовать твою досточестность; и благодарение Богу, подавшему повод! Рассуждая, чем вознаградить вручившего тебе это письмо, признал я всего лучшим передать его в твою власть. Отчасти и ради меня удостой его благосклонного внимания, потому что он вместе мой и твой: как живущий со мною — мой, а как воин — твой, разумею Феодора, который приходит теперь к тебе от меня. Пусть и он узнает, какой честью всегда пользовался я от тебя и еще пользуюсь.

158. К Фотию (118)

Отвечает на письмо, в котором Фотий хвалил Никовула за успехи.

Спрашиваешь, почему не пишу? А мне думается, что и сам ты не больше переслал писем (если только болезнь не выводит меня из ума и не делает, что

забываю даже и оказанное мне добро), хотя ты, который владеешь искусством и говорить и писать, если не другим чем, то, по крайней мере, как умершему, обязан мне надгробным словом. Итак, вот мое обличение; потому что, кто обвиняет дружески, тому не должно в этом заходить далее пределов дружбы. А что ты пишешь о дражайшем сыне Никовуле, это весьма важно, удивительно и достаточно к тому, чтобы увлечь добродушие отца, готовое верить всему, что для него желательно. Но я тогда приму это за правду, когда молодой человек, представив мне опыты, окажется не недостойным или твоих обещаний, или наших надежд.

159. К Елладию (234)

Просит доставить Никовулу–старшему упокоение от дел.

И другим приятно приветствовать твое благоговение, но еще приятнее сие мне в настоящем моем положении. Поелику с каждым почти днем теряю надежду, то сие и делает меня более к тебе привязанным, как получающего последнее приобретение. Но как сознаю это приобретение, то обязан я вознаграждением достоуважаемому сыну Никовулу, от которого мое приобретение; и как поступают бедные, когда, видя пред собой богатых, желают от них получить благодеяние, так поступаю и я, уплачивая ему долг через тебя. А имеет он нужду в покое от дел, как человек постоянно к тому привыкший; поэтому соблаговоли доставить ему случай к таковому упокоению.

160. К Олимпию (178)

Извещает о себе, что, спеша на свидание с ним, задержан болезнью в одной обители и просит о Никовуле.

Моя радость миновалась, как сон. Когда донесен я был до обители, чтобы получить там некоторое облегчение от купальни, потом питая, надежду свидеться с тобой, имел уже это благо как бы в руках, и провел в обители несколько дней; внезапно постигла меня болезнь, которая частью уже беспокоит меня, а частью угрожает мне. Если нужно найти какое подобие для моего недуга, то я терплю то же, что и полипы, которых насильственно отрывают от камней и которые часто бывают при этом в опасности или часть своих ячеек уступить камням, или прихватить с ними нечто от камней. Таково–то мое положение. Но о чем было мне нужно просить твою правоту лично, о том осмелился просить и заочно. Нашел я, что сын Никовул очень обеспокоен и заботой о продолжении пути, и постоянным пребыванием в обители, как человек немощный, не привыкший к этому и скучающий одиночеством. Соблаговоли употребить его на всякое другое дело, на какое тебе угодно; потому что он готов во всем служить твоей власти; но избавь, если можно, от этой заботы, если не по чему другому, то из уважения, что ходит он за мной, больным. Как просил я тебя о многом и за многих и получал просимое, так имею нужду в твоем снисхождении и ко мне самому.

161. К нему же (179)

Просит о Никовуле, который замешан в деле возмутившихся рабов.

О чем говорил я как бы пророчески, то и вышло. А именно, находя тебя готовым все для меня сделать

и без сытости пользуясь твоей снисходительностью, боялся я, чтобы не истощить твоего человеколюбия чужими делами. Ибо вот собственное мое дело, если только касающееся до моих есть уже мое. И я не с равной прежней смелостью веду речь, во–первых, потому что дело мое, а просить за себя если и выгоднее, то унизительнее; во–вторых, подозреваю в тебе пресыщение, которое уничтожает приятность и противится всему прекрасному. Хотя это действительно так, и догадка моя справедлива, однако же в уповании на Бога, Которому продстою, и на твою щедрость делать добро, осмеливаюсь на это прошение. Положим, что хуже всех Никовул, виновный в том одном преступлении, что ради меня возбуждает к себе зависть и ведет себя свободнее, нежели как надлежало; положим, что препирающийся теперь с нами самый правдивый человек; потому что стыжусь пред твоим правдолюбием обвинять, кого недавно сам защищал; но не знаю, покажется ли тебе справедливым за грехи одних подвергать наказанию других и за грехи чужие и непроизвольные наказывать тех, которые и рабов к тому не побуждали, и столько вознегодовали на них, что выдали их обвинителю с большей готовностью, нежели как сам он желал? Должно ли же идти в рабство Никовулу или детям его, как угодно это врагам его? Должно ли ему умножить собой число имеющих дело в суде именно теперь, когда огорчают его свои домашние дела? Нет, чудный муж, да не приходит этого и на мысль твоему чистому уму! Напротив того, в быстром полете мысли проникнув в злобу, от которой это выходит, и уважив меня, усердного на похвалы тебе, покажи себя человеколюбивым судьей к возмущенным, произнеся ныне суд не только над людьми, но над добродетелью и над пороком, о чем более, нежели о частных лицах, должны заботиться подобные тебе в добродетели и деятельные начальники. От меня же тебе будет за это воздано не только молитвами, которых ты, как знаю, не презираешь, подобно многим, но и тем, что правление твое сделается славным у всех, кто меня знает.

162. К Астерию (47)

О том же Никовуле, называя его опорой своей старости, просит сего чиновника Олимпиева.

Кто справедливее Бога? Но и Он, Творец и Владыка всего, делает и называет Израиля избранным Своим народом и не стыдится, что за сие почтут несправедливым. Поэтому что же удивительного, если и я, имея попечение о всех, кто у меня на руках и под моей опекой, более других люблю сына Никовула, которого почитаю своим попечителем в старости и болезни и употребляю вместо опоры и жезла своей немощи? Отдаю его тебе на руки, а чрез тебя — на руки градоначальнику, признавая для себя весьма тягостным, что другие освобождены чрез тебя от самых великих бед и теперь первые сделались жестокими обвинителями, а этого не могу освободить от насилия и для себя самого не домогусь той чести, какой домогался для посторонних; но терплю то же, что бывает с глазами, которые, видя все иное, не видят сами себя, или с источниками, находящимися в глубине, которые, не орошая мест, к ним близких, напояют места отдаленные. Положим, что ужасно, и даже более, нежели ужасно, то, на что отважились рабы, так что ничего, может быть, не откроется или откроется немногое, если не будет употреблено с ними строгости при допросе. Но какое отношение имеет это к господам, которые нимало не участвовали

в деле? И какое основание за чужие преступления подвергаться наказанию и теперь заботиться о деле общественном, когда огорчает свое собственное?

163. К нему же (48)

О том же.

Что это? — скажешь, может быть. Опять к нам пишет Григорий; еще письма, еще просьбы? Какая ненасытность, которой сам я причиной! Нет, чудный муж, не говори этого. Для кого же и пристани, как не для обуреваемых? Для кого и лекарства, как не для больных? Да не будем же и мы лишены их, и тем паче, чем более уверены, что имеем у тебя силу. Я уже не прошу, но требую; потому что милость вызывает на милость. Никовул подвергается насилиям, а это то же, что (чему?) подвергаюсь я сам, потому что он — мое упокоение. Как возможно молчать и не быть докучливым при всем даже любомудрии? Подай руку утесняемым, чтобы и самому того же сподобиться от Бога, в чем, конечно, имеешь нужду, как человек. Употреби с Богом и дружбу, и мудрость, и могущество свое в пользу нашего дела. В раскаленное железо не нужно много ударять кремнем, чтобы обнаружился скрытый в нем огонь; но едва ударишь, как уже и огонь блещет. Так и ты не потребуешь, чтобы мне долго тебя упрашивать, и притом за себя, так сильного в убеждении и такого искреннего соучастника во власти. Скажу одно и коротко: другие милости получали чрез меня другие, а в этой милости имею я нужду сам для себя. Это да устыдит всего более твою ученость!

164. К нему же (126)

Просит о сослужителе своем Георгии.

Рад я тому, что пишу к тебе, рад и тому, что упрекаешь, будто бы не пишу, если иногда это бывает. Твои и упреки исполнены доброты. Но знаю, что часто и о многом писал к тебе и получал от тебя все, о чем ни просил. И если не что другое, то самое множество облагодетельствованных тобой свидетельствует о моих письмах. Но если ты щедрее, нежели как даже и желали бы от тебя, а я боязливее на просьбы, то пусть за тобой останется первенство в добродетели; но пусть и мне дано будет извинение, что отказываюсь быть обременительным; потому что слово мудрого во всем признает лучшим середину. Впрочем, благодарение Богу, что дал тебе возможность делать добро, поставив тебя у нас общим благотворителем и соначальником. Почему и теперь через это письмо мое поручаю тебе брата и сослужителя нашего Георгия, человека и много отличаемого, и весьма полезного для Церкви, признавая его достойным иметь право на доверие, если в чем и не согласен с некоторыми, и не подвергаться притеснению наряду с другими.