G.O.G.R. - Анна Белкина

— Он! — расставил точки над «i» Кораблинский, распознав в фотороботе своего странного гостя.

— Ага, — кивнул Недобежкин. — Так и запишем.

— А… можно спросить? — промямлил Кораблинский и уселся на стул, как показалось Серёгину, для того, чтобы не упасть.

— Валяйте, — согласился Недобежкин, накарябав с обратной стороны фоторобота такие слова: «Артерран? Взяточник Кораблинского. Звериный гипнотизёр?».

— Что с моей семьёй? — выдавил Кораблинский, подозревая, что его странные враги могли обрушить свои «громы и молнии» на беззащитные головы его жены и маленькой дочери.

— Вы можете вернуться домой, — разрешил ему Недобежкин. — Думаю, что сейчас и вы, и ваша семья в безопасности. Ваша жена проживает у её родителей.

Кораблинский испустил вздох облегчения и опустил голову на руки, словно бы смертельно устал тащить непосильную ношу.

— Вы свободны, — пробормотал Недобежкин. — Мы больше не можем задерживать вас.

Милицейский начальник позвонил Ростиславу Кругликову — отцу Эвелины Кораблинской — и битый час уговаривал его приехать в РОВД за Кораблинским. Кругликов никак не желал поверить в то, что Кораблинский жив и изыскивал сотни тысяч причин не приезжать и десятки миллионов доказательств того, что тот, кого они «выдают за Эдуарда» — вовсе не Эдуард, а «опять какой-то бомжара подколодный».

— Нет, теперь вы мне глаза не замылите! — отрезал Кругликов. — Если Элька в стрессе — она и в чёрта сдуру поверит! Но я человек трезвый! До свидания!

Кругликов хотел было треснуть трубку на рычаг, но Недобежкин пустил в ход «тяжёлую артиллерию»:

— Сейчас, я приглашу к телефону Эдуарда Всеволодовича, и вы сами поговорите с ним.

Кругликов замолк. Минуту он чем-то потрескивал в трубке — было похоже на то, что он сосёт там на другом конце провода, чупа-чупс. А потом — он взял себя в руки, опять натянул маску непробиваемого носорога и выплюнул с явным презрением к правоохранительным органам:

— Ну-ну, зовите, поговорю… Так поговорю, что у вас у всех там уши отвалятся!

Недобежкин позвал к телефону Кораблинского и оставил его наедине с его грозным тестем. Сам же милицейский начальник вернулся к работе. А именно — заставил Ежонкова «пушить» Белкина. Белкин хотел, было, устраниться: боялся гипноза до чёртиков. Но Недобежкин пригрозил ему увольнением по статье за профнепригодность.

— А если брехать будешь Ежонкову — так вообще, по делу пропущу — о преступном сговоре! — громыхнул милицейский начальник и уничтожил проштрафившегося Белкина пламенным взором.

Белкин срезу же налился гипсовой бледностью и согласился на всё, а Ежонков авторитетно возразил Недобежкину:

— Брехать под гипнозом невозможно. Я считываю его память не зависимо от того, хочет он этого, или нет. Сознание полностью отключено. Он не контролирует своих действий, и не помнит, что он делал.

— Ладно, короче, Склифосовский! — отрубил Смирнянский. — Всю эту заумность все давно знают. Давай, работай!

— Тебя никто не спрашивает! — огрызнулся Ежонков и принялся за слабые, испуганные мозги «привратника» Белкина.

Белкин был удивительно подвержен гипнозу. Его сознание не оказало никакого сопротивления Ежонкову, и тот спокойненько выжал из размякшей памяти Белкина «показания» обо всех его школьных хулиганствах и похождениях в школе милиции. Белкин с превеликим упоением повествовал о том, как он в девятом классе прожёг сигаретой занавеску в кабинете завуча, как в десятом — притащил электрогитару на концерт к Восьмому марта и сыграл некую страшную мелодию из репертуара группы «Раммштайн»…

Но когда Ежонков потребовал от Белкина ответа за последние события в изоляторе — того будто бы запёрло по полной программе. Он не мычал, не рычал, не блеял, не кукарекал, не квакал и не крякал. Белкин просто молчал, тупо уставившись в высокий потолок, под которым висели длинные, скучные лампы дневного света, засиженные мухами, заросшие паутиной. Одна муха слетела с лампы и приземлилась Белкину на нос.

Ежонков, как мог, пытался исправить сложившуюся ситуацию и переломить ход событий в свою пользу. Гипнотизёр схватил со стола нарисованный нечёткими зубастыми линиями «призрачный» фоторобот Кораблинского и поднёс его к невидящим, опустевшим глазам Белкина.

— Этот человек приходил в изолятор? — вопросил Ежонков громко и с визгливыми нотками начинающегося психоза.

Белкин продолжал свою игру в глухую молчанку. Он не шевелился — не шевелил даже глазами — и не произносил ни звука. Даже не заблеял, не застонал, ничего!

— Похоже, что он у тебя в танке, — заметил Смирнянский. — Прекращай цирк, Акопян, видишь: глушняк?

— Быки! — обиделся Ежонков. — Проснись, Белкин!

Разбудив Белкина, гипнотизёр Ежонков по десятому кругу направился в буфет — за новой порцией лишних калорий, хотя ещё не доел предыдущую.

Недобежкин решил что всё, на сегодня хватит работать. Надо отправить Гопникова в морг и идти подобру-поздорову домой отдыхать и отпустить всю «звёздную команду», пока окончательно не рехнулись со всеми этими мистическими тайнами. Но тут «прилетел на метле» гражданин Кругликов. Недобежкин ожидал, что с ним придётся воевать в стиле Второй мировой, но ошибся: Кругликов, наверное, после разговора с Кораблинским, был присмиревшим и тихим. Он всего лишь забрал с собой Кораблинского и тихо уехал, сказав Недобежкину и Серёгину лишь два слова: «Здравствуйте» и «До свидания».

— Всё равно нужно охранять Синицына! — это Смирнянский никак не хотел успокаиваться со своей «ловлей на живца» и пихал Недобежкину в нос эту дурацкую «мышиную охоту» с таким пафосом, словно бы говорил о спасении Земли от астероида Апофис.

— Ну и охраняй! — огрызнулся Недобежкин, мол, флаг тебе в руки, если у тебя инициатива прёт изо всех дыр! — Давай, лови на живца своих призраков, только не забывай, что сам блеешь, что та курица!

— Курица не блеет, она кудахчет! — отпарировал Смирнянский с невозмутимостью паровоза. — Ежонков, собирайся, едем. И приготовь что-нибудь более изысканное, чем пельмени!

Глава 109. Федор Поликарпович Мезенцев и Генрих Артерран

Белкина Недобежкин тоже отпустил домой. Пускай и он отдохнёт, а то совсем вымотал беднягу этот гипноз. Да и стресс тоже постарался — одна смерть Гопникова чего стоила. Ну, с Гопниковым теперь работают специалисты. Они-то выяснят, от чего именно он умер — тут можно быть полностью спокойным и ни о чём не переживать. Белкин, как и Серёгин, и Сидоров, жил недалеко от работы — в пятиэтажном доме по улице Владычанского. У него была двухкомнатная квартирка — небольшая, хрущёвочная, но всё-таки, своя. И семья — тоже небольшая: жена и сын. Правда, последний месяц Белкин коротал в холостяцком одиночестве: жена и сын уехали в деревню, к тёще Белкина. Сам Белкин этим летом никуда не поедет: свой отпуск в этом году он уже отгулял в феврале. Белкин, придя домой, подумал о том, что не будет пока мыть посуду, а лучше поспит: усталость мучает, а посуда — раз вчера не убежала, значит, и сегодня ей никто не приделает ноги. Разувшись, Белкин прошёл из прихожей на кухню, наспех перекусил бутербродом и откочевал в комнату к дивану. На диване спать удобнее всего: и мягко, и раздеваться не надо, и стелить постель — тоже не надо. Спасибо тому, кто изобрёл диван. Едва Белкин сбросил с ног тапки и собрался лечь, как телефон на своей тумбочке разразился мерзким звоном, который прошибает мозг и не даёт спокойно отдыхать.

— Если не замолкнешь — дам в лоб! — пригрозил Белкин телефону.

Телефон не замолк: он не испугался угрозы, потому что не имел лба. Белкин был уверен, что это звонит его жена: она каждый день звонит, и бывает так, что по два — по три раза в день.

— Алё, Машенька? — Белкин снял трубку и приготовился давать жене долгий отчёт о том, как он провёл день. Про посуду он умолчит, хотя, придётся соврать, ведь она всё равно, спросит: помыл ли?

— Белкин! — раздавшийся из трубки ледяной голос был мужским, и совсем не принадлежал жене Белкина.

— А? — Белкин сначала не понял, кто это такой позвонил ему и назвал по фамилии. Но потом всё-таки узнал того, кто решил с ним связаться.

— Дмитрий Иванович? — пробормотал он, хотя его собеседника звали совсем не так.

— Белкин, — бархатным баритоном пропел этот самый фальшивый «Дмитрий Иванович». — Сегодня, тридцать семь — девятнадцать, коридор восемьдесят пять. Отвечай?

— Он был здесь, — ответил Белкин на каком-то автопилоте, без выражения, без интонации, не моргая остекленевшими глазами.

— Прекрасно, — одобрил «Дмитрий Иванович». — А теперь — спи, Белкин.

— Есть, — булькнул Белкин, отвалился от телефона, улёгся на диван и не заметил, как погрузился в глубокий сон…

Директор Донецкого представительства международной корпорации «Росси — Ойл» Фёдор Поликарпович Мезенцев сидел на жёстких, покрытых солидными занозами нарах в полутёмной камере, серые стены которой довлели и вгоняли человеческое существо в жестокую депрессию. Под потолком камеры болталась на проводке одна-единственная лампочка, тусклая, как какая-то гнилушка, такая, которыми в древние времена освещали свои избы холопы и смерды. Можно было подумать, что Мезенцев сел в тюрьму, но нет, это была не тюрьма. Это понимал даже узник Мезенцев, находясь во мрачном плену бетонных стен. Фёдор Поликарпович прозябал в своей унылой камере отнюдь не один: вместе с ним томились капитан танкера «Андрей Кочанов» Сергей Борисович Загорский и его помощник Цаплин. Их держали там втроём, держали неизвестно сколько времени. Может быть, месяц, может — полгода, а может быть, уже и несколько лет. Камера не имела окон, никто не видел, когда всходит и заходит солнце, и все три несчастных узника потеряли счёт времени в своём узилище без входа и без выхода. Нет, дверь тут, всё-таки, была, но она больше напоминала какой-то шлюз, который постоянно оставался задраенным. Только внизу была лазейка высотой сантиметров пять, и в длину — около тридцати. Туда, в эту лазейку, чьи-то руки, упакованные в резиновые перчатки, пропихивали миски с баландой. Баланда не отличалась ни вкусом, ни разнообразием. Она напоминала манную кашу без соли, хорошенько разведенную водой. Фёдор Поликарпович, привыкший к ресторанным кушаньям, уже волком выл от такой кормёжки и даже похудел. Насколько именно похудел — он не знал: в этой странной тюрьме никто никого не взвешивал. Вот только его дорогой костюм, который у него почему-то не отобрали, болтался на нём, как рванина на огородном пугале. Да и Цаплин с Загорским выглядели не лучше. Загорский и так не отличался дородностью, но за время заключения он почти что превратился в скелет.