Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Еще одна история, и тоже с выездом. Прибегает в комендатуру не совсем старушка, но к тому близится. Я уже тогда не сам принимал всех жалобщиков — внизу была оборудована приемная, и дневалил старик солдат в лягушачье-серой форме.

— Мне старшего лейтенанта Дьяконова.

Старик дневальный ко мне: «Товарищ капитан (я уже тогда получил четвертую звездочку), там норвеги пришли». «Норвегов» он очень жалел — даже с постели поднимал меня иной раз. Иду.

— В чем дело?

— Меня хотят изнасиловать.

— А что вы от меня хотите?

— Пришлите солдат. Взял солдат, поехал к ней.

— Кто вас хотел обидеть?

Показывает: в полукилометре от нее наша часть.

— Они!

— Какие у вас данные об их намерениях?

— Они приходили, смотрели.

Я уехал. На другой день опять она. Так она ходила неделями, пока не появились норвежские власти и я не передал дело их полиции — тогда она исчезла.

Всех просьб и обращений ко мне я, конечно, не могу упомнить. Забыл я, в числе прочих, и один эпизод, на самом деле необыкновенно укрепивший мой авторитет у норвежцев. Мне его рассказали лишь в 1990 г.

Уничтожая при своем уходе все, чем можно было питаться, немцы забыли или не успели сжечь склад, в котором хранилось 70–80 тонн муки. Норвежцы его не трогали, рассуждая так, что раз склад был немецкий, то, значит, теперь это русский трофей. Они решили запросить свое правительство в Лондоне, нельзя ли купить эту муку у русских.

Каким образом запросили? Дело в том, что в немецком тылу в Сёр-Варангере были не только русские агенты, но и английский, норвежец по национальности и, конечно, с передатчиком. Норвежцам хватило разума нам об этом не говорить — мы бы этого агента взяли, и только бы его и видели.

Норвежское правительство правильно сообразило, что такую покупку можно совершить только через Москву, и дело непомерно затянется. Поэтому оно моим норвежцам в покупке отказало.

Что делать? На все такие вопросы был один ответ: «Пойдем-ка к Дьяконову». Они изложили мне свое дело, и я сказал им:

— Надо подумать. Приходите завтра. — Приходят назавтра. И я говорю им:

— Берите!

Замечу, что думать надо было, конечно, не одному мне, а вместе с Лукиным-Григэ. Я хоть ему был не подчинен, но дело такой важности не стал бы решать без его ведома. Но Павел Григорьевич был разумный и добрый человек, и к тому же всегда прислушивался к моим советам. Но слава — судьба несправедлива! — досталась только мне.

Эту муку до сих пор помнят в Киркенесе; говорят, она спасла много жизней.

Были в нашем округе и богатые, антисоветски настроенные люди, но как назло наши солдаты их не трогали, а обижали простой люд. Например, был некто Миккола — крупный по тамошним масштабам предприниматель по рыболовецкой части, финн (или «квен», как говорили в Финнмарке: «финнами» здесь называли саамов, или лопарей). Микколу не грабили, потому что у него все было на запоре; грабили тех, кто радушно распахивал двери солдатам. А вообще у норвежцев, по обычаю, дома никогда не запирались.

Из моих выездов я вспомнил один в Эльвенес — поселок на дальнем берегу Бекфьорда, северо-восточнее Ярфьорда. Вообще территорию за Патсойоки я редко посещал — там позже была своя маленькая комендатура, и я не знаю, насколько она подчинялась Лукину-Григэ. До Ярфьорда надо было добираться через наплавной мост выше Бориса-Глеба, а затем к Ярфьорду и оттуда на север; по вырубленной в скале над водой дороге, кое-где проложенной поверх бурных сбегающих с горы ручейков, можно было ехать до Эльвенесана полуострове. Едучи с шофером на дивизионной грузовой машине, я с удивлением заметил, что в одном месте, где ручей пересекал узкую скальную дорогу, проезд прерывался, а поперек была положена авиаторпеда. По ней-то мы лихо и проехали. Я спросил водителя, разряжена ли она. Он ответил:

— Нет, не разряжена, но ведь мы не задеваем взрыватель, так ничего.

А вот другая история. В стороне над высоким обрывом Лангфьорда был немецкий аэродром Хебуктен. Обрыв громадный, метров сто. На краю лежала гигантская торпеда, длиной метров восемь-десять — необычная. Решили ее исследовать — она оказалась с сюрпризом: вдруг, на глазах у всех, подпрыгнула и грохнулась во фьорд и там разорвалась. После этого по крайней мере месяц наши без спросу брали у норвежцев лодки и ловили там глушеную рыбу. На этот раз они ставили лодки на место.

А то жаловались, что солдаты сено брали. Через Лукина-Григэ мы сообщили об этом комдиву, но это было, конечно, неисправимо.

Один раз пришел норвежец с жалобой, что у него наши солдаты растащили склад целлюлозы. Целлюлоза — это сырье для изготовления бумаги, она делается из растительной клетчатки. Спрашиваю:

— А на что вам целлюлоза?

— Как на что! Скотину кормить, сена-то ведь нет.

Пришлось ехать. Оказалось, наш офицер себе землянку обуютил — обил стены целлюлозой, и щели не страшны. Уж не помню, приказал ли я ему ее содрать со стен, — скорее, дал распоряжение больше целлюлозы не брать.

Примерно в то же время приходит ко мне в приемную высокий, немолодой человек в поношенной полицейской форме; представляется мне (фамилию я не помню) и сообщает, что по решению муниципалитета он взял на себя организацию полицейской службы. Признался, что служил в полиции и при немецкой оккупации и что был назначен охранять в местной тюрьме захваченных немцами норвежцев, работавших на нас; но ночью отворил тюрьму и вместе с заключенными бежал к нашим агентам на «видду»; дождался, когда их начали переправлять к нам, и затем вернулся на свою службу. За «халатность» был отдан под суд, но дело затянулось до прихода русских, и таким образом он спасся[343].

Некоторые старики из приходивших ко мне норвежцев кое-как объяснялись по-русски. Оказывается, до 1914 г. граница была открыта — каждый год приплывали поморы с Колы, и происходила меновая торговля — меховые шкурки на рыбу, русский хлеб на колониальные товары. Это было настолько регулярно, что выработался особый пиджин-русский жаргон, на котором поморы объяснялись с норвежцами. Кое-кто оставался здесь и жить. Среди являвшихся ко мне норвежцев был некто Йéгурув (Егоров), ни слова, впрочем, не знавший по-русски.

IV

В первые дне недели моего пребывания в Киркенесе моя деятельность состояла главным образом в разборе жалоб. Но жалобы были все-таки не каждый день.

В декабре 1944 года у меня случилось немного свободного времени. То, что окружало меня: руины домов, разрушенных нашими бомбардировками и сожженных немцами при отступлении — наводили на размышления о добре и зле. Я взял сохранившиеся у меня красные листки для печатания листовок, и написал то, что потом назвал «Киркенесской этикой».