Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Не бойся меня, пожалуйста, — робко попросила Эльза, — расскажи мне еще про Каримова.

— Почему я должен тебе верить?

— Не знаю, но мне так хочется с тобой поговорить, — наивно-трогательно призналась Эльза. С ней происходило необъяснимое отодвинулось: уплыло прочь давящее чувство неясной вины, исчез страх, забылись даже соотечественницы, которые, наверное, мерзнут за цеховыми воротами в ожидании пропавшей мерзавки. Она потеряла даже ощущение вкуса пшенной каши с маслом. — Зачем мне вас обманывать? У нас в народе есть поговорка: «Перед зеркалом не плюйся».

— А это видишь? — Седой кивнул головой в сторону плаката на стене: «Не трепли языком, враг подслушивает!». Бывает, человек, не подумав, брякнет недозволенное и… — Седой сделал решеточку из четырех пальцев.

— Похожа я на шпионку?

— Шпионки все длинноносые, уродливые, а ты… ты — фасонистая, хоть и худая.

— Отец у меня очень любил читать вслух книги, — неожиданно для себя призналась Эльза, этот седой юноша уже не казался грубияном, наоборот, чем-то располагал и привлекал к себе. — Однажды отец вычитал про японских тайных шпионов, которых называли «ниндзя».

— Чего? Чего? — заинтересовался седой. — Чего нельзя?

— «Ниндзя», — заулыбалась Эльза, поражаясь детской заинтересованности юноши, — это по-ихнему — «люди-невидимки». Вот это были настоящие шпионы, носили черные капюшоны и черные маски на лице, представляешь, они могли ходить по воде, взбегали на стены, руками давили ядовитых змей.

— А не врешь?

— Так написано.

— Здорово! Обязательно расскажу своему другу, его зовут Генка. Кстати, давай познакомимся. — Седой протянул девушке руку через стол. — Я — два «б» — Борис Банатурский. Приехал из Ленинграда, а ты?

— Эльза, Эльза Эренрайх! — Девушка произнесла имя и фамилию с душевных трепетом, зная, с каким подозрением нынче относятся к людям, носящим подобные фамилии. Волновалась не зря, седой парень поднял на нее глаза.

— Ты — еврейка? У меня лучший друг — Генка Шуров тоже еврей, да и я, признаюсь, еврей наполовину, мать — русская, а отец…

— Я — немка, ссыльная.

— Немка? — Лицо Бориса залила бледность, только еще ярче заалели скулы, на какое-то время он будто потерял способность говорить, беззвучно зашевелил губами, стиснул кулаки, синие молнии заблестели в глазах. Он приподнялся над столом, затем вновь сел, мутно повел взглядом на соседей: не слыхали бы, что за приятельница появилась у блокадника? Наконец, еле шевеля языком, проговорил: «Выходит, ты из фрицевского отродья, что недавно привезли в Щекино? Вот тебе и познакомились!» — Седой встал, угрожающе навис над столом. — Я к тебе, как к человеку, а ты… фашистка поганая, зачем приехала, жила бы у фюрера своего колченогого под боком!

— Борис, что ты, опомнись! — Эльза закрыла лицо руками. — Я тебе сейчас все объясню. Ведь чувствовала: не нужно было называть своего имени, национальности, в который раз обмишулилась. Ни на минуту нельзя забывать, что идет страшная война, и сама немецкая нация вольно или невольно отождествляется с фашизмом, а здесь, в Сибири, слово «немец» будто красное полотнище для разъяренного быка, и дело не в том, что сибиряки столь агрессивны, нынче заполонили этот далекий край беженцы, эвакуированные, сорванные военным ветром с насиженных мест прибалты, узбеки, украинцы и белорусы, немцы, советские немцы в Сибири — источник всех бед измученных людей. Слезы градом покатились по лицу Эльзы. Не обращая на слезы внимания, седой парень отшатнулся от нее, как от прокаженной, схватил стакан с недопитым компотом, опасливо оглянулся и пересел за пустой столик. Эльза затуманенным взором искала дверь и не могла отыскать. Этот парень обидел ее не меньше, чем обижал капитан Кушак, сотрудники НКВД, конвоиры, случайные прохожие. Никто не желает поразмыслить над тем, что они — советские, что к фашизму не имеют отношения, жаль, что русские люди так устроены, что во всех бедах винят кого угодно, но не истинных виновников. Было очень горько и оттого, что Эльза доверилась этому седому мальчишке, которому, как и ей, пришлось несладко. Чем она виновата, что немецкие фашисты напали на страну, где она родилась и росла? Вчера соседка по нарам, вездесущая Цецилия, под страшным секретом сообщила, будто целая русская армия в прошлом году перешла на сторону фашистов во главе с генералом. Выходит, русские теперь будут воевать против соотечественников. И никто здесь не делает по этому печальному поводу трагедии… А ее, невинную девчонку, презрел юноша, имя которого Борис, и она…

Резко распахнулась дверь столовой, и у Эльзы упало сердце: в помещение ворвались два вохровца — старшина конвоя и второй, хромой с рыжими усами. Эльза вскочила, машинально выставив вперед руки, словно пытаясь защититься. Вохровцы, завидев ее, подскочили, схватили под руки.

— Я же тебе толковал, старшина, она в спецстоловке куски сшибает, а ты не верил, — радостно воскликнул хромой, вид у него был счастливый, будто самому удалось пообедать в этом заведении.

— Ну и стервоза, бисова дочка! — Старшина больно ткнул ее в бок. — Мы эту задрыгу по всим закуткам шукаем, а вона, ишь ты, як ударница, кашку трескает.

— Ничо, ничо, счас ей сами фашистки такой мандулы дадут, запомнит надолго! — подхватил хромой и с радости ущипнул Эльзу за грудь…

Это маленькое происшествие редких посетителей спецстоловой вовсе не удивило, покосились в их сторону и тотчас забыли и о вохровцах, и о девчонке. Борис, согласно правилу, отнес грязные тарелки в мойку и случайно до него дошел разговор двух пожилых женщин в засаленных фартуках, складывающих в ванну грязную посуду:

— Чегой-то девку взяли под белы руки вохровцы?

— Толкуют, будто она — ссыльная немка, талончик на обед у раззявы-работяги стырила и с бесстыжими глазищами сюды приперлась, чужую пайку жрать.

— Да, Маруся, фашисты с человеком не считаются, им бы себе поболе заграбастать…

Борис вышел на задымленную заводскую улицу, направился к доменному. И непонятная горестная усталость овладела им, была она не совсем привычной, не физической, а душевной, будто эта синеглазая немчушка наплевала ему в душу, оскорбив самое заветное. И он совсем по-мальчишески подумал о том, что если бы Эльза не была немкой, он исправно встречал бы девчонку на комбинате и разговаривал бы с ней о шпионах-«ниндзя», обо всем на свете. Даже сейчас, на улице, перед глазами, словно вырубленное из белого камня, вставало такое приятное девичье лицо — нежные щеки, строгий разлет бровей, едва приметная родинка на подбородке.

Однако на подходе к доменному цеху Борис забыл про случайную встречу. Шлагбаум перед воротами был перекрыт. «Кукушка» выталкивала на главный путь вагоны, крытые зеленым брезентом. Под брезентом, конечно, покоились боеприпасы. Молоденький часовой махнул ему рукой: «Айда к нам, на фронт!». «Скоро, скоро приеду!» — пробормотал Борис. — Чуток окрепну и…» Поднял голову: по яркому выбросу на домне догадался: пошла шестая плавка. Нужно было спешить к литейной канаве, на подмену Генки Шурова. Борис прибавил шаг и чуть слышно запел: «Прицелом точным врага в упор, дальневосточная, даешь отпор…»

ДУША И ТЕЛО

Эльза с особым нетерпением ждала этой ночи, потому что была переполнена обидой и горечью, и единственное желание девушки сохранить себя, не рухнуть оземь, было связано с чудом, о котором не знали, да и не могли знать соседки по нарам. Однако, как назло, долго о чем-то шептались женщины с краю нар, а толстая Маргарита, тяжко вздыхая, ворочалась с боку на бок, бормотала себе под нос.

Наконец, дежурная по бараку, прикрутив фитиль керосиновой лампы, задремала, положив голову на ладони. Барак затих. Эльзу страшило, радовало и дивило предстоящее, но сознание постепенно, как под наркозом, уходило.

То, что происходило с Эльзой, было загадочным, глубоко личным. О ее ночных полетах не знали ни отец, ни мать, ни подруги. На селе, в окрестных колонистских хуторах издавна поговаривали, будто Эренрайхи якшаются с нечистой силой. Бабушка была знахаркой, лечила от сглаза, заговаривала грыжу, отварами из трав лечила женские болезни. Отец любил собирать сучья причудливой формы, мастерил из них чертенят, забавных и совсем не страшных, с хвостиками и рожками. Мать в одиночку уходила к топкому болоту, которое и парни-то за версту обходили. Распустив длинные русалочьи волосы, она собирала лилии, никого не боясь, в голос распевала псалмы Давида. Соседи порой ожесточались на них, приписывали вину за неурожай, за падеж скота, за семейные невзгоды.

Странные полеты Эльза начала совершать еще в детстве, не понимая, что с ней происходит. Однажды, побывав в доисторическом дремучем лесу, она рассказала об этом матери. Та рассмеялась: «Летаешь, значит растешь». Дома, в Поволжье, такие явления случались изредка, а в Сибири, видимо, чувства девушки обострились, и полеты сделались постоянными, более длительными. Итак, почти каждую ночь Эльза путешествовала во времени и пространстве, посещала прошлое и будущее, будто была обладательницей машины времени. Обычно это было как бы продолжением сна, однако это был не сон. Эльза совершенно отчетливо чувствовала, как среди ночи ее обволакивало тепло, нечто осторожно выскальзывало из ее телесной оболочки, устремлялось на волю. Она не могла объяснить толком даже самой себе, что происходит. Не видела себя со стороны и не представляла, каково обличье души или духа, в который воплощался ее разум. Чистая или нечистая сила влекла ее — неизвестно. За последнее время сон и полеты стали резко отличаться друг от друга. Поначалу девушка попадала в длинный, не очень широкий, полукруглый канал, в конце которого обязательно сиял неяркий, словно бы ориентировочный свет, и она бесшумно и спокойно плыла к этому своеобразному маяку и вскоре оказывалась в безбрежном небесном или подземном океане, где никогда не было звезд. Она испытывала странное чувство: все прекрасно понимала, все видела, однако не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, будто бы их вообще не имелось. Зато были в наличии удивительная легкость, пьянящая радость и божественное ощущение свободы и полнейшей раскованности, эти непременные ощущения являлись спутниками ночных путешествий. Да, самое главное состояло, наверное, в том, что исчезало прошлое, его как бы вообще не было, ни унизительного и страшного выселения, ни долгой дороги под конвоем. Эльза упивалась свободой и счастьем, как это делают утомленные путники в жаркий июльский полдень, смакуя каждый глоток серебряной колодезной воды, благодаря за сию благодать Провидение. И еще Эльза приметила: чем страшнее и больнее была дневная обида, тем легче были ночные плавания — могучие бесшумные водопады извергали сверкающие каскады на острые скалы, и пена оседала на зеленых травах, ласковое море появлялось не внизу, как обычно, а растекалась повсюду, и она плыла, переворачивалась через голову…