Обращение в слух - Антон Понизовский

«Ну, я не знаю, куда девалися».

Я: «Где деньги?»

Он: «Я не помню».

Я говорю: «Хорошо… Бог тебе судья».

Теперь рассказывать буду ужасную вещь.

Значит, он стал делать так. Приходит пятница — он мне говорит: «Я ребёнка заберу с собой. Мы уедем к бабушке, чтоб тебе не мешать. Потому что тебе постирать, приготовить, убраться, дров нарубить, печку натопить… — Он меня освобождает от ребёнка, понимаете? чтобы вроде мне легче было. — …А я приеду в субботу».

Ну, первое время — приехал в субботу, действительно.

А в один прекрасный день уехал в пятницу, и в субботу нет, и в воскресенье нет. А чтобы ребёнка в детский сад — ему же надо одежду? Я постирала, всё приготовила… Поезд оттуда приходит в семь вечера, а обратно шёл в полдевятого. Семь, семь пятнадцать, семь тридцать, восемь — их нет. Я думаю: ну, сейчас я проверю, чем он занимается и где ребёнок. Я в полдевятого сажуся в первый вагон — а там всего одну остановку. Просто речку переезжаешь — и остановка.

Я выхожу из первого вагона… А вагоны вот так полукругом — и у меня голова поворачивается, и я вижу: он выходит с последнего вагона!

Меня не видит.

Иду бегом. У свекрови свет не горит. Я свекрови в дверь: тук-тук-тук! Она спит.

Я говорю: «А где Генка?»

Она: «Ой, да я не знаю…»

Я говорю: «Как это так? вы мать, он забрал к вам ребёнка — не знаете? А ребёнок где, Слава?»

Она: «Да он с Ольгой» (это значит, с золовкой, с его сестрой).

Золовка рядом жила. Захожу к ней — ребёнок мой ползает. Ну, в нормальном состоянии, накормлен, всё. Я говорю: «Генка где?»

Она: «М-м-м, м-м-м…»

Я говорю: «Как это так! Где Генка есть?! Он забрал ребёнка, что „я тебя освобождаю от всех забот“, чтобы мне было „легче“… Ребёнка не привёз, сам где находится? Время — девять часов вечера, ноябрь месяц!»

«Ну, я не знаю…»

Я говорю: «Хорошо. Собирай ребёнка!»

А чтобы оттудова мне уйти — уже поезда никакого нету, — мне нужно идти пешком час. Ноябрь месяц. Я ребёнка побыстрей одеваю, как смогла — одни штанишки не успела одеть, я говорю: ничего, на ходу… И от дома где-то прошла с полкилометра. Шла как? Быстрей-быстрей.

А чтобы перейти речку — обязательно через мост. А когда поезд идёт, то нужно стоять ждать, пока поезд пройдёт, а потом уже идти. И перед тем, чтобы мне заходить на мост — идёт поезд. Я стою — и из-за угла, из леса он выскакивает. Он домой пришёл — меня нету. Ему сказали, что я взяла… значит, я пошла пешком… и он меня догнал!

Он у меня ребёнка выхватывает и берёт меня прикладывает на железную дорогу… (плачет) На рельсы кладёт!.. к поезду… ребёнок… Ребёнок помнит всё до сих пор… Наливайте водички, да…

(пьёт)

Ну что? я женщина, как говорится… Что я могла против мужика устоять… или удержать… Конечно, он у меня ребёнка отор… отобрал. И ушёл. Как говорится, жизнь дороже… Ребёнок тоже… Но здесь было выбирать — или жизнь, или как хочешь… Конечно, он забрал ребёнка обратно — а я своей дорогой. Пошла с крокодильими слезами.

Вот не знаю, я сколько раз говорю: если был бы какой-нибудь журналист — и описать о моей жизни, моей судьбе — это просто мрак! Я так и называю: не жизнь, а мрак. Никто не поверит, что может быть такое. Что человек выдерживает такие испытания…

Значит, это всё было в ноябре месяце.

Потом мы снова ругалися, и никакого он, как говорится, отношения не поддерживал.

Двадцать второго декабря… какой день недели был, я не помню сейчас, но двадцать второе декабря — это точно. Он пришёл с работы, заходит в этот сарай, где мы жили, и говорит: «Собери мои вещи».

Я говорю: «Тебе надо — ты и собирай. Пожалуйста, полки свободны, все твои вещи лежат».

Я пошла, позвала хозяйку, чтобы было всё при свидетелях.

Она пришла, говорит: «Ген, ну как же тебе не стыдно! Ты посмотри, какая она у тебя хозяйка: что поесть приготовить, что постирать, что убраться… Уголь сама выписывала — привезла, дрова сама выписала — привезла… Ты дрова не таскал, она сама всё на свете перетаскала… Разве тебе не стыдно? Ты такую хозяйку не найдёшь. Подумай, подумай…»

Ну, он собрал вещи, она думала, что всё — а он ждал, когда она уйдёт, чтоб забрать деньги. Денюжки-то в коробочке лежат же! Там было четыреста десять рублей. Это большие деньги.

Хозяйка ушла, он: «А деньги?»

Я говорю: «Дели пополам».

А он говорит мне: «Ещё-ё не хвата-ало!»

Достаёт эту коробочку, четыреста рублей забирает — десять рублей мне оставляет. Я говорю: «Ты что, с ума сошёл? Мне нужно жить с ребёнком, мне двадцать рублей только нужны заплатить за жильё!»

А он говорит: «Я знаю, ты женщина крепкая, сильная — выкрутишься!»

А? Хорошо?!

Хорошо…

Но вот так появился сын у меня.

После этого на Новый год я беру отпуск и приезжаю сюда в Успенское. Приезжаю, сестре всё рассказываю, а она говорит: «Ну и чего ты? Живёшь ты в сарае: ни дома у тебя, ничего. Давай, — говорит, — у нас санаторий Четвёртого управления, съездием туда в отдел кадров: может, тебя возьмут поваром?»

И мы едем четвёртого января в отдел кадров. Мои данные все записывают, и я еду домой.

И семнадцатого марта приходит мне вызов отсюдова из Четвёртого управления!

Это был семьдесят ровно восьмой год. Семьдесят восьмой год. Мне приходит вызов, что «мы приглашаем вас на работу», что «вам в течение трёх лет обеспечено жильём-квартирой, а ребёнку предоставлено место в детском саду».

Я два дня хожу, а в душе вот играет такая жизненная… «Что делать? Ехать? Не ехать? Как?..»

Ребёнок, тем более, маленький, это тоже, как говорится… Как жизнь пойдёт?..

И девятнадцатого марта у меня день рожденья. Там в столовой накрыли стол, посидели, всё, от души, всё на свете.

И у меня была Харченко такая, дай бог ей здоровья, Надя. Надежда. А отчество забыла.

Она говорит: «Галь, я не пойму — у тебя чего-то не то».

Я говорю: «Надь, я не знаю, как быть, что мне делать и с кем посоветоваться».

Она: «Давай выкладывай, что случилось».

Я говорю: «Надь, слава богу, ничего не случилось, но ты знаешь — меня приглашают на работу в Москву».

Она: «И что ты?»

Я говорю: «Я не знаю, как быть».

Она мне говорит: «Ты с ума сошла? Брось всё, собирай манатки и поезжай! Если вдруг там не получится у тебя — я всегда тебя на работу обратно возьму». И вот эти её слова.

Я говорю: «Надь, спасибо тебе!»

И вот я приехала сюда — и отработала здесь двадцать три года поваром.

Кухня — мы находились в подвале: окошечко вот такого размера — но высоко, только свет пробивался. Мы работали с четырёх утра и до девяти вечера. Начальство приходило, требовало с нас. Нас гоняли за всё.

Они приезжали туда отдыхать, любовались природой — как красиво, как хорошо! Отдыхали: у них были спортивные секции, развлечения, всё на свете…

Вам было обидно?

Ну… это же закономерность рабочая. Потому что они же чиновники, а мы рабы. Обычный человек не мог приехать туда отдыхать. Все это прекрасно понимали, здесь обиды не могло быть. Мы ж не приехали веселиться и гулять.

Но была жизнь очень тяжёлая. Никаких праздников не было ни-ко-гда. Ни первого мая, ни восьмого марта, ни двадцать третьего февраля, ни это… седьмое ноября, ни субботы, ни воскресенья, ни Нового года мы не видели. Столовая была большая, на полторы тысячи человек. Мы заступали на работу с двадцать восьмого декабря — и заканчивалися рабочие дни у нас пятнадцатого января. Тридцать первое-первое мы не спали по двое суток. У нас на работе было несколько кроватей, на которых мы могли поспать сорок минут, тридцать минут — потом ты подымаешься и идёшь, и дальше работаешь.

Нам всегда говорили: «Вы приехали — вы знали, какая у нас специфика. Поэтому будем работать так». Ни семья, ни муж, ни жена, ни ребёнок… Я уходила в четыре утра. Как я могу ребёнка… шапочку ему одеть, по головке погладить: «Сынок, иди в школу, молодец, умница…» Или «давай я тебя проведу»? Этого не было — я на работе в четыре утра.

Сын был брошеный, кинутый. Он у меня тонул в Москва-реке, потому что я на работе, а весна, разлив, они и пошли… Дай бог здоровья тёте Люды Ермаковой, которая, как говорится, выловила его оттудова, приютила, переодела: я пришла с работы — а он сидит в чужой одежде… Что делать? Ничё не сделаешь.

На коньках каталися с горки там или как — его сбили, упал, головой саданулся. Я пришла — он лежит без сознания. Вызвала скорую помощь. Трое суток сидела возле кровати, пока пришёл в сознание. Были судороги… (плачет)…Стало легче — значит, «возле кровати вы больше не можете сидеть — езжайте домой»… У него появилась озлобленность, потому что отца-то нет, как говорится, и его шпуняли в школе. Он говорит: «Мы в классе мстили всем учителям, всем». Говорит: «Если нам делали замечания, хамски к нам относились — и мы к ним так же точно хамски». К одному только учителю… Вот любил очень Гошу — это преподаватель истории. Так они его звали все, «Гоша». Ну, у него на четвёрки учился.