Чемодан. Вокзал. Россия - Антон Серенков

– Не понял про этого семинариста. У вас что, с ним конфликт, что ли, какой-то был?

– Да ну, какой конфликт. Так, болтали иногда за чаем про политику. Мы же, считайте, ровесники были. Мать его, соответственно, меня в два раза старше была, так что, ну вы понимаете, ничего такого и быть не могло.

– Так что же это ему в голову взбрело.

– А вот поди узнай. Небось, думал, что он революционер, а я наоборот.

– Не говорили с ним после?

– Куда. Я сразу из дома свою поклажу взял и в город пошел. Там до зимы поболтался, а потом покойный Туровский с семейством на юг решил пробираться и меня из жалости с собой взял. А в следующий раз я в здешних местах уже через 20 лет оказался, уж и не узнаю его, наверное, если встречу.

– Хорошо, так а Венславский-то к этому как относится, не понимаю?

– А я не знаю. Я только эту историю знаю. Поездов-то много было. И до моего случая, и после. Они так прямо с марта до декабря и шли сплошным косяком. Я только еще знаю, что позже летом Александр Петрович сам с фронта вернулся, а отец его тогда-то и умер.

– Вы, то есть…

– Не договаривайте. Я не договариваю, потому что не знаю ничего, а вы и подавно. К тому же, напомню, я вам ничего этого не говорил.

– Зачем же тогда рассказали?

Навроцкий помолчал. Глянул в окно, еще помолчал.

– Из злопамятности.

Он неловко и неестественно улыбнулся. Я поднял брови, но ничего не сказал. Встал и попрощался.

– До свиданья. Стойте. Вспомнил, – Навроцкий замялся. – Не знаю, ловко ли такое спрашивать, но вы, может, замечали ли за Брандтом какие-то, м-м, странности в последнее время?

– Да нет. А что?

– Так. Заходил ко мне с утра очень насупленный и минут десять разузнавал детали насчет дуэльного кодекса.

– Чего?

– Я тоже удивился.

– А какое это имеет ко мне отношение?

Навроцкий пожал плечами. Он все пытался удержать свою плохую, кривую улыбку.

– Не знаю. У кого мне еще спрашивать.

– Ну а ответили вы ему что?

– Ничего. Что знать не знаю ничего о дуэлях.

– Дурацкий какой-то разговор выходит.

Навроцкий снова пожал плечами.

– Я что-то сегодня с утра впервые подумал, что в городе никого не осталось из моих старых знакомых. Ну дореволюционных даже в расчет не беру. Просто даже и двух-трехлетней давности. Никого не знаю. Будто и не было всей этой жизни. Как корова языком слизала. Понимаете? Привязался этот Брандт – а я и не знаю толком, кто это и что ему надо. И так со всеми. Ну вот у Венславского только отца разок видел, да и то. А может, и не было у него никакого сына, откуда мне знать. Я шучу. Просто как пример. Александр Петрович сейчас, если что, в городе.

Всегда насмешливое лицо Навроцкого было искажено все той же, как будто прилипшей неестественной, болезненной, злой улыбкой, как будто он силился придать себе обычное выражение, но, как ни старался, больше не мог. Я впервые заметил, что над одним ухом у него есть совершенно седая прядь.

– Ну так просто говорю. Видел его сегодня утром.

– Думаете, он у себя на квартире?

– Полагаю.

Я молча кивнул ему и вышел. Я видел его с улицы в окно, он так и сидел вполоборота за столом, с поднятыми бровями и чуть приоткрытым ртом, как бы застыв посреди своего рассказа, и глядел в пустоту.

Венславский нанимал комнату в коммуналке. Чтобы попасть в эту комнату, надо было миновать ветхое полуразвалившееся крыльцо и темную переднюю, сырую оттого, что в ней хранились дрова и лежала насыпанная с осени в угол картошка. На кушетке лежали хорошо выглаженные брюки и визитка, а рядом сидел и застенчиво вилял хвостом вчерашний щенок. В углу стояли черные картонки, которыми на ночь закрывали окна для светомаскировки. Я не стучал, просто вошел в незапертую дверь.

Венславский имел озадаченный вид, на спине его рубашки с закасанными рукавами виднелось пятно пота. Крупный молодой мужчина, служивший в армии, имеющий связи среди высокопоставленных немцев и огромное, черное, кошмарное пятно в биографии. Такой человек может договориться в обмен на услуги, помочь да хоть даже самому коменданту города. Он может пройтись по пивным и найти на все согласного беглого красноармейца из бывших уголовников для черной работы. Черт знает, может, такой и с бомбой управится. Для такого бомбу включить, наверное, это дело не сложнее, чем щенка завести.

– Я, собственно, привез вот его к ветеринару. Тут у немцев в части есть один хороший.

– А что, кашляет?

– Кашляет. Да нет, понос у него, извините за подробности.

– И как ветеринар?

– Посмотрел, – Венславский сложил вещи в чемодан и подсел к грустно нас слушавшему щенку и тот опустил морду ему на колени. – Завтра сказал еще подойти, таблеток с собой даст и уколов.

– А на вид здоровый.

Щенок поглядел на меня с усталым презрением.

– Сегодня здесь ночуете?

– Здесь. Чего зря мотаться. А вас что, Лидия Кирилловна прогнала?

– Хе-хе. Да нет, я так, для поддержания разговора.

– Ну все равно, если хотите, можете у меня посидеть, я не против.

На улице треснул гром.

– Вон и дождь, видно, будет.

Я поставил стул напротив дивана и тоже потрепал пса. Тот, словно узнав руку, беззлобно ухватил палец зубами.

– Я чего приходил-то.

Венславский все переводил свои приветливые глаза с собачьего загривка на мою переносицу.

– Кваску, может, клюквенного хотите?

– Чего? Нет, спасибо.

– А кисель? Кисель есть овсяный. Будете?

– Буду. Тащите свой кисель.

Он принялся переливать из каких-то чанов мутную жидкость по стаканам.

– Это не самогон, не думайте.

– Я все соображал про ваш дом. Ну что флигель сожгли и прочее.

– Ага.

– Я думал: ведь ваш отец, он же тогда когда-то и умер, верно? В это же время где-то?

Венславский рассеянно проговорил «верно» и подал мне стакан.

– Спасибо. Ну и вот я думал, нет ли какой-то связи между его смертью и этими флигелями.

Венславский отмахнулся:

– Нет ее.

– Вы это точно знаете?

Я говорил совсем не дружелюбно. Так холодно я вообще никогда в жизни не говорил.

– Ну да.