Чемодан. Вокзал. Россия - Антон Серенков

– Спасибо. На самом деле, все не так уж и плохо, у меня есть кое-какие военные подряды…

– Или можно уехать в Аргентину, пока не поздно.

– Или уехать в Аргентину, – согласился он.

Дождь совсем перестал, хотя небо было еще черным. Щенок вяло забрел в огороженный шкафом угол, долго уминал свой сенник, ринулся наконец на него и сразу заснул. Во сне он бредил и храпел, как человек. Мы вышли подышать озонистым воздухом во двор, потом попрощались. Я, ссутулившись, не находя в себе сил обернуться, пошел прочь и только представлял себе всякое.

Вот он доедет до дома, ну не завтра, так через неделю, не через неделю, так через сто лет или сколько ему там понадобится, чтобы найти в себе силы. Над дорогой стоит пыль, закроешь в машине окна – задохнешься, откроешь – закашляешься. Подъезжаешь – пахнет бензином и псиной. Хмурые стены, окна, как глаза у доходящего под забором пьяницы, уродливые, не сходящиеся с размером дома бивни колонн. По дому шатаются вялые из-за надвигающейся грозы дети, жена пытается их уговорить лечь поспать перед обедом. Они взглянут друг другу в глаза и без слов поймут, что попались.

3.

Дальше лето совсем не задалось. Дождь лил иногда круглые сутки, а когда не лил, черные тучи наползали и уползали по пять раз на дню, так что в висках свербило и постоянно тянуло спать.

Старик завел было разговор о моем возвращении в Смоленск, но я с большим количеством аргументов объяснил ему, что со своей работой отлично справляюсь и на расстоянии, а в наши редкие командировки даже и удобнее ездить из разных городов. Было видно, что на него все эти доводы не произвели никакого впечатления, что и понятно, ведь они не имели особого смысла, но что-либо возражать мне он не стал. Очевидно, он рассудил, что какое-то время действительно можно поработать и так, а дальше кто знает, что будет: может быть, я сам вернусь в Смоленск, с Лидой или один, а может, фронт продвинется еще дальше, и все равно придется переезжать в какое-то третье место.

Немцы к осени пообжились и повсюду катались уже на велосипедах. Больше всего впечатление это произвело на солдат венгерской части: если раньше их в городе и духу не было, то теперь они стали гонять на велосипедах по двое и по трое, то молча и деловито, то на ходу перекрикиваясь и гогоча, причем сразу по тротуарам, виляя между шарахающимися пешеходами, как будто это реквизит какого-то юмористического велосипедного соревнования.

В конце лета младший Брандт съездил на неделю в отпуск в Берлин, ходил там по филармониям, а, вернувшись, стал чудить. Сначала он тиснул в газету отчет с концерта какого-то Караяна («армянин, что ли», – удивилась Лида), потом принялся в своих нудных колонках, открывающих газету, зачем-то подпускать шпильки бургомистру, и притом самым некрасивым образом – первым делом пересказав его же историю о собаках, разворотивших помойку за больницей. Навроцкий заходил к нему в редакцию по-дружески поболтать, но тот отвечал холодно и формально. Посредником пытались использовать Генриха Карловича, но их разговор быстро закончился обменом грубостями на немецком. Тишайший Генрих Карлович таким исходом сам был удивлен и только разводил руками. Причуды Брандта совсем вытолкнули его из карточного клуба, и теперь вместо него на квартире Навроцкого сидел молодой бургомистр. Я, впрочем, и сам туда редко ходил.

Лида раздобыла мне второй ключ от парадной. Вдвоем мы много ходили по городу и заходили так далеко, что часто и названий улиц не узнавали.

– Слушай, кто такой этот Хорст Вессель?

– Понятия не имею. Может, приятель этого вашего Кирова?

– Ты и кто такой Киров не знаешь? Ну деревня.

– А ты знаешь?

– У меня школа на улице Кирова была. Я ее прогуливала.

– А теперь кто-то прогуливает ее на улице Хорста Весселя.

– И правильно делает.

– И правильно делает.

В кронах деревьев пела и возилась какая-то мелкая птица. Пьяно пахли из травы неподошедшие городским мальчишкам гнилые яблоки. Ветер был еще такой теплый, будто это и не ветер, а просто в комнате кто-то с силой закрыл дверь перед твоим носом.

Ходили по выходным на Смоленский рынок и перепробовали там все десятирублевые пирожки, какие нашли, – с картошкой, смородиной, яйцом и рисом, творогом, вишней, яблоками и даже щавелем. На Полоцком рынке у одного и того же абсурдно приветливого сюсюкающего китайца раз за разом покупали леденцы и крошащееся прямо в руках печенье вроде меренги. Пока было тепло, мы брали к еде тут же квас и шли к старому губернаторскому дворцу сидеть на набережной. Когда похолодало, оказалось, что наш китаец торгует еще и шапками-ушанками из пятнистой, где пегой, где черной с бурыми подтеками и белыми пятнами, отчетливо снятой с дворовых котов шерсти. Однажды, стоя напротив задорной старухи, торгующей пучком крошечных детских варежек, Лида вдруг зашептала мне в воротник:

– А если бы, допустим, какая-то женщина, ну, знаешь, привлекательная, – она отстранилась на секунду глянуть мне в глаза, слушаю ли я, – понимаешь, попросила бы тебя купить их.

– Ну?

– Купить, а потом поехать в квартал за комендатурой и там раздать.

– Кому раздать? – спросил я, когда она запнулась и сделала страшное лицо.

– Малолетним проституткам.

– Малолетним?

– Ага.

– Я бы сказал, что этой женщине надо надавать за такие идеи по заднице.

Лида сладко улыбнулась:

– Вот за это я тебя и люблю.

В госпитале Лида нахваталась такого пижонства, что теперь носила к пальто длинный серый шарф, который завязывала, чтобы концы усами свисали до сапогов. После долгих походов по ростовщикам и людям, дававшим объявления в газете, купили мне новое пальто: Лида выбрала, а я выложил деньги. Оно было всем хорошо: и теплое, и не тяжелое, и без пулевых отверстий или пятен крови. По моему наущению Лида стала чаще и толковее мыться. По ее требованию я перестал храпеть. По крайней мере, она сказала, что перестал. Мы даже в подвал при бомбежках спускались теперь каждый с подушечкой для сидения и одеяльцем. Мы присматривались в комиссионке к проигрывателю, но решили, что все равно в музыке не разбираемся, а ерунду слушать не стоит. Иногда, если радио соседей слишком громко играло немецкие песни, от которых из-за стены до нас доходил только мелодичный гул с взвизгами особенно высоких нот голосов, скрипок и