«Я сам свою жизнь сотворю» Инженер. Функционер - Геннадий Вениаминович Кумохин

Сидящие рядом со мной дамы были «местными». Они жили и работали этом районе, где почти поголовно все «были за Ельцина». К тому времени, когда на сцене появился ведущий и начал собрание, я успел узнать от своих соседок, что это «свой» из НИИ «Проектстальконструкция», с запоминающейся фамилией Музыкантский.

Я уже приготовился к тому, что и в дальнейшем здесь будут выступать совершенно не знакомые мне люди, как услышал хорошо знакомую фамилию и из-за кулис стремительно выскочил Пименов.

Да, да, Виктор Миронович. Он не вышел, а стремительно выскочил. И пристально начал кого-то высматривать в зрительном зале. Я не знаю, удалось ли это ему со сцены, которая была освещена гораздо ярче, чем зрительный зал. Но, может быть, это просто был такой прием, чтобы придать интригу его дальнейшему выступлению.

Наконец, он, вроде бы, нашел тех, кого искал и громко на весь зал выкрикнул:

— Вот они там, в шестнадцатом ряду! Аппарат «нашего» райкома КПСС! А что они тут делают? Кто их звал в другой район, к которому они не имеют совершенно никакого отношения?

Все зрители с первых рядов, в том числе и сидевшие рядом со мной старушки с интересом повернулись, надеясь, видимо, увидеть не рядовых служащих, каковыми являлись мои сослуживцы, а кого-то вроде чертей рогатых, которых предстояло вывести на чистую воду в ходе сеанса экзорци́зма.

Повернулся и я, хотя сомнений относительно того, что мне предстояло увидеть, у меня не было. Выступление Пименова продолжалось совсем недолго. Скорее всего, он был нужен для «разогрева» аудитории.

Затем вышел Борис Николаевич, встреченный горячими аплодисментами зала, и я, так же, как и большинство сидящих в этом зале, не мог не отметить, насколько он был хорош тогда, наш будущий президент.

Ельцин говорил не долго, в свойственной ему манере: четко, короткими, рублеными фразами. Он резко высказывался против привилегий, которыми обладала партийная верхушка. И большинство присутствующих в зале его поддерживало. Ведь он сам еще недавно принадлежал к этой верхушке, и поэтому знал, что говорил. Он выступал против засилья бюрократии, за то, чтобы простому народу, наконец, стало жить легче.

И все горячо одобряли его слова, потому что не было в зале ни одного человека, кто был бы против этого призыва.

В том, что говорил будущий президент, не было ничего нового, по сравнению с тем, что он говорил и публиковал в московских газетах раньше. Но от него и не требовалось ничего нового. И большинству людей было достаточно увидеть своего кумира. Убедиться в его уверенности и непреклонности.

Потому что всем до чертиков надоела пустая болтовня советской верхушки и все ухудшающиеся условия жизни.

Встреча продолжалась около двух часов. Представитель предвыборного штаба зачитал подготовленную резолюцию, которая была принята большинством голосов. На выборах в марте 1989 г. Борис Николаевич Ельцин с триумфом был избран депутатом Верховного Совета от города Москвы.

Потом мы узнали, что Виктор Пименов был одним из организаторов групп поддержки Бориса Ельцина во время кампании по выборам в народные депутаты СССР. В 1990 году он и сам был избран народным депутатом РСФСР и депутатом Моссовета. Пименов продолжал свою деятельность в Верховном Совете вплоть до 95 года и был активным антикоммунистом.

Вот какой богатой и насыщенной, хоть и не очень продолжительной, оказалась политическая карьера одного моего знакомого, которая начиналась, вроде бы, как банальная кляуза.

Музей Маяковского

Один известный искусствовед нашел такие слова об открывшейся в период перестройки экспозиции этого музея:

— В Москве есть хорошие музеи, а есть один гениальный.

Конечно, я тогда и подозревать не мог, что окажусь причастным к этому событию.

Осенью 1988 года по звонку из отдела культуры горкома партии меня откомандировали в комиссию по разбору коллективного письма работников Музея Владимира Маяковского.

В состав комиссии вошли представители разных музеев: истории Москвы, искусства народов Востока, Московского Кремля и Революции.

Две дамы были пожилыми, хотя, наверное, моложе, чем я сейчас, а двое были, приблизительно, моего возраста: Алексей Левыкин и Татьяна Метакса. Люди хорошо известные в настоящее время.

Передавая мне письмо, инструктор горкома, отбывающая в отпуск, посмотрела на меня долгим взглядом, и с некоторым ударением посоветовала мне «как следует во всем разобраться».

По странному совпадению директор музея также отсутствовала, а встречала нас ее заместитель, которая, вроде, и не была в числе авторов письма. Однако уже при первом знакомстве она проявила редкую осведомленность о его содержании, и прозрачно намекнула на близкое знакомство с курирующей музей инструктором горкома, передавшей мне это письмо.

Одним, словом, интрига была налицо. Я уже не раз сталкивался с «традицией» партийной номенклатуры решать деликатные вопросы чужими руками. Подозреваю, что включению меня в эту комиссию невольно поспособствовал мой товарищ по ВПШ Алексей Казаков, курировавший в горкоме подготовку к празднованию 1000-летия Христианства на Руси

Итак, мы встретились с комиссией в еще не открывшемся после долгого перерыва музее на знаменитой Лубянской площади. Экспозиция этого музея была совершенно не похожа на те, которые мне приходилось видеть в других мемориальных музеях. Основное, что бросалось в глаза: в нем как будто были отменены законы тяготения.

И поэтому все, что составляло реалии стихов Маяковского: стулья, столы, бюст Ленина — плавали в невесомости. Силу тяготения заменяли линии — строчки, которые выстраивали из них пространство так, как строился стих. Всё получалось лесенкой. Всё будто куда-то двигалось и падало. И было только одно место, которое оставалось спокойно. К нему, собственно, и сходились все линии.

Это комната Маяковского, единственное историческое место в этом музее. Комната была буквально превращена в «комнатёнку-лодочку», где он прожил «три тыщи дней». Прожил, а потом застрелился.

По существующему в то время правилу, старшим в комиссии был назначен партийный работник. Вполне вероятно, учитывался и тот факт, что я работал не в отделе идеологии, где, при всей, в общем-то, необразованности и серости