Герцог - Сол Беллоу

— А к другому нельзя?

Она брякнула аляповатой чашкой о стол. На ободке ресторанного фарфора остался бледный след помады.

— Последний раз священник кричал на меня благим матом в твою честь. Спрашивал, сколько времени я христианка. Зачем крестилась, если намерена поступать таким образом уже в первые месяцы. — Громадные глаза женщины средних лет, в какую она себя превратила, обвиняли его. Поперек белого лица протянулись наведенные прямые брови. Ему казалось, он угадывает под ними оригинал.

— Ах ты, Господи! Прости, — сказал Мозес. Он был весь раскаяние. — Я не хочу создавать затруднений. — Что, конечно, чушь: именно затруднения он намерен был создавать. В трудности, он полагал, и заключалась вся соль. Ей нужно, чтобы Мозес и монсеньор поборолись за нее. Так интереснее в постели. В постели Мозес выколачивал ее отступничество. А монсеньор — тот обращал пламенным взором.

— Я чувствую себя дрянью, просто дрянью. — сказала она. — Скоро великий пост, а я без исповеди не могу причаститься.

— Нескладно получилось… — Мозес искренне сочувствовал ей, но ведь смириться не посоветуешь.

— И что с браком? Как мы повенчаемся?

— Как-нибудь все устроится — церковь мудрый старый институт.

— На работе говорят о Джо Димаджио — как он собирался жениться на Мэрилин Монро. Еще один случай: Тайрон Пауэр — в последний раз его венчал князь церкви. На днях у Леонарда Лайонса опять писали о католических разводах. — Маделин читала всю светскую хронику. Вырезки из «Пост» и «Миррор» служили ей закладками в святом Августине и молитвеннике.

— В благоприятном смысле? — спросил Мозес, складывая булочку и выдавливая лишнее масло.

Крупные голубые глаза Маделин набухали в орбитах: ее голова пухла от всех этих думаных-передуманных проблем. — Я договорилась о встрече со священником-итальянцем из Общества в пользу распространения веры. Он специалист по каноническому праву. Я звонила ему вчера.

Каких-то двенадцать недель христианка, она уже была в курсе всего.

— Все было бы проще, дай Дейзи развод, — сказал Герцог.

— Она обязана дать. — Ее голос резко взмыл. Он взглянул на это лицо, которого заждались иезуиты в центре города. Что-то случилось, сжалась какая-то пружина у нее в груди, и тело напряглось. Побелели кончики пальцев, сжимающих край стола, полыхнул взгляд, поджались губы, и под чахоточной белизной грима зачернел румянец. — Почему ты, собственно, думаешь, что я намерена вечно тянуть эту связь? Мне нужны поступки.

— Но, Мади, ты же знаешь мои чувства…

— Чувства? Избавь меня от пошлостей. Я в это не верю. Бог, грех, смерть — в это я верю, и не надо потчевать меня сентиментальной бурдой.

— Нет, послушай. — Он надел федору, словно это могло укрепить его полиции.

— Я хочу выйти замуж, — сказала она. — Все остальное чушь собачья. Моя мать хлебнула богемной жизни. Она работала, а Понтриттер бесился с жиру. Он откупался от меня денежкой, когда я видела его с какой-нибудь девкой. Ты хоть знаешь, что было моим букварем? «Государство и революция» Ленина. Они все безумцы.

Может, и так, мысленно соглашался Герцог. Зато теперь ей подавай светлое Рождество и кролика на Пасху, а то, глядишь, и половину кирпичной домушки в своем приходе, где-нибудь в тихом ужасе Куинса, с хлопотами о платье к причастию, с положительным мужем-ирландцем, подметающим крошки на кондитерской фабрике.

— Может, я стала ярой обывательницей, — сказала Маделин, — но по-другому мне ничего не надо. Мы будем венчаться в церкви — или я прекращаю все это. Наши дети будут креститься и получат церковное воспитание. — Молчаливый Мозес чуть заметно кивнул. По сравнению с ней он чувствовал себя размазней, человеком без хребта. Благоухание ее пудреного лица волновало его (спасибо искусству, размышлял он сейчас, всякому искусству). — Мое детство было диким кошмаром, — продолжала она. — Меня запугали, сломили, сов-сов… — Она стала заикаться.

— Совратили?

Она кивнула. Он уже слышал это. Выведать поподробнее ее сексуальный секрет ему не удавалось.

— Это был взрослый мужчина, — сказала она. — Он платил мне, чтобы я молчала.

— Кто это был?

Ее глаза непроницаемо заволоклись слезами, красивые губы мстительно поджались, не обронив ни звука.

— Это случается со многими, очень многими, — сказал он. — Не надо жить с этим. Не стоит оно того.

— Целый год потери памяти — не стоит того?! Вместо четырнадцати лет у меня вымаранный год.

Терпимость Герцога ее не устраивала. Возможно, она видела в этом равнодушие. — Родители только что не погубили меня вконец. Ладно, теперь это не имеет значения, — сказала она. — У меня есть Христос, мой Спаситель. Я уже не боюсь с-смерти, Мозес. Пон говорил: мы умираем и догниваем в могиле. Сказать такое девочке шести-семи лет! Он еще ответит за это. А теперь я хочу жить, хочу родить детей, потому что мне есть что сказать, когда они спросят про смерть и могилу. И не рассчитывай, что я буду и дальше жить как попало — без всякого порядка. Ни в коем случае! Либо наводим порядок — либо расстаемся.

Мозес видел ее как бы из-под воды, в оптическом преломлении.

— Ты слышишь меня?

— Конечно, — сказал он. — Конечно, слышу.

— Мне надо идти. Отец Франсис ни на минуту не опаздывает. — Она взяла сумку и быстро ушла, от дробного шага подрагивая щеками. Она ходила на очень высоких каблуках.

Однажды утром, сбегая в метро, она прихватила каблуком край юбки и, упав, зашибла спину. Хромая, поднялась на улицу, взяла такси до работы, но отец Франсис погнал ее к врачу, а тот, туго перебинтовав, велел ехать домой. Там она застала полуодетого Мозеса, раздумывавшего над чашкой кофе (думал он постоянно, хотя ни до чего определенного не додумывался).

— Помоги мне! — сказала Маделин.

— Что случилось?

— Упала в метро. Мне очень больно. — Она срывалась в крик.

— Тебе лучше лечь, — сказал он. Он отшпилил шляпу, осторожно расстегнул жакет, снял свитер, юбку и комбинацию. Ниже линии грима на основании шеи чисто розовело ее тело. Он снял крест.

— Дай пижаму. — Она дрожала. Широкие бинты издавали терпкий медицинский запах. Он отвел ее в постель и сам прилег рядом — согреть и успокоить, как она просила. Был март со снегом, день был грязный. Он остался, не поехал в Филадельфию. — Это мне наказание за грехи, — повторяла Маделин.

Я полагал, монсеньор, что Вас может заинтересовать правдивая история одной из Ваших обращенных. Церковные куклы в златотканых рясочках, органный скулеж. Реальный мир, не говоря уж о мире предвечном, требовал руки потверже, настоящей мужской руки.

Это какой же? — подумал Герцог. Не моей ли? И, не кончив письма к монсеньору, он выписал для себя один из любимейших стишков своей Джун:

Теплая шубка у любимой киски.Поглажу по шерстке — она и не пискнет.Дам молочка — и на всем белом светеНет лучше людей, чем хорошие дети.

Вот это почти в яблочко, думал он. Не траться только на других, целься в себя.

В конечном счете Маделин не венчалась в церкви и не крестила дочь. Католицизм прошел тем же порядком, что цитры и игральные карты, хлебопечение и русская цивилизация. Как кончилась и деревенская жизнь.

С Маделин он вторично отведал деревенской жизни. Для городского еврея он испытывал странную тягу к ней. Когда он писал «Романтизм и христианство», он вынудил Дейзи перезимовать с ним в восточном Коннектикуте — в коттедже, где трубы приходилось отогревать свечами, а ветер пронизывал щелистую дранку, остужая мысли о Руссо и игру на гобое. Гобой достался ему после смерти Алека Хиршбейна, соседа по комнате в Чикаго, и из чувства своеобразного пиетета (любить он умел основательно, горе переживал продолжительно) Герцог выучился на нем играть, и, если задуматься, Дейзи больше натерпелась от грустной музыки, чем от промозглых туманов. Может, и характер Марко складывался не без ее участия: в мальчике нет-нет да и проглядывал меланхолик.

С Маделин все обещало быть по-другому. Она выпала из церкви, и, поборовшись с Дейзи, подключив сюда ее и своих адвокатов, претерпев давление Тинни и Маделин, Герцог получил развод и женился заново. Свадебный ужин приготовила Феба Герсбах. Подняв глаза от столика на кудрявые облака (непривычно это — такое чистое небо над Нью-Йорком), Герцог вспомнил йоркширский пирог и домашний торт. Феба напекла бесподобных банановых пирожков — легких, сочных, с глазурью. Куколка-невеста и жених. И Герсбах, не закрывающий громогласного рта, разливает виски, вино, молотит кулаком по столу, вихляво танцует с невестой. На нем любимая спортивная рубашка навыпуск, свободная, открывающая молодецкую грудь. Мужское декольте. Больше гостей не было.

Людевилльский дом купили, когда Маделин забеременела. Казалось, идеальное место, чтобы разобраться с проблемами, в которые его вовлекла «Феноменология духа», а именно: место и роль «закона сердца» в западной традиции, корни сентименталистской этики — вообще этот круг вопросов, по которым у Герцога были свои, не совпадающие с другими соображения. Он намеревался — сейчас даже улыбнуться неловко, вспоминая об этом, — исчерпать и закрыть тему, выдернуть ковер из-под ученых коллег, показать им, что чего стоит, повергнуть их в изумление, раз и навсегда заклеймить их пошлость. Причем тут не одно самолюбие: главным побудителем было чувство ответственности. Таковое он имел. Он принадлежал к категории bien pensants[91]. Он разделял убеждение Генриха Гейне в том, что слова Руссо обернулись кровавой машиной Робеспьера, что Кант и Фихте будут пострашнее армий. Научная субсидия была невелика, и за усадебку пошло наследство папы Герцога — все двадцать тысяч долларов.