Актриса - Салли Боумен

Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он — о гордыня! — он презирал себя за ревнивое свое любопытство и никому в нем не признавался. Он же сам сделал выбор и теперь изо всех сил старался не сойти с курса.

Все хорошо, он понимал, добрая Мадлен хотела его успокоить. Ну а если бы вместо слова «хорошо» было написано «нехорошо»? Ну да, все плохо, мучительно, ненадежно, девочка страдает… И что тогда? Эдуард устало уронил голову на руки. А ничего. По привычной своей осмотрительности он, конечно же, не мог не предвидеть всякие варианты. И поэтому проконсультировался с юристом, изложив ему предварительно некоторые детали — естественно, не называя имен. Юрист осторожно на него посмотрел, видимо, сочувствуя. Сложив ладони в замочек, сказал:

— Изложенные вами, господин барон, обстоятельства имеют в своде законов вполне четкое толкование. — Помолчав, он уточнил: — Существует термин «предполагаемый отец». В случае, описываемом вами, предполагаемый отец не имеет прав. Равно как и претензий, — мягко добавил он.

— Никаких?

— Никаких, господин барон.

…Эдуард встал. Заперев ящик стола, опустил ключ в карман. Прочь от этого стола, от этого дома… Выведя из гаража одну из своих машин, черный «Астон-Мартин», он целый час на хорошей скорости колесил по парижским улицам. Темнело, он несся в темноту, слушая Бетховена, фортепьянные пьесы «Семь багателей» в исполнении Шнабеля, запись 1938 года. Он очень любил эту запись и часто ставил дома. Музыка, поначалу печальная и нежная, потом становится все более мощной и грозной, пьяняще-радостной, взрывается бурей звуков.

Вернувшись домой, он велел своему слуге Джорджу принести бутылку арманьяка. И вот бутылка принесена, Джордж ушел; Эдуард достал сценарий и снова в него погрузился.

К сценарию фильма, на сей раз именуемого «Эллис», были приложены отзывы литературных и прочих консультантов, подвизавшихся теперь в «Сфере»: кто-то хвалил, кто-то ругал. Эдуард отодвинул их в сторонку и занялся исключительно сценарием. Он был длинный, рассчитанный явно не на традиционные полтора часа; Эдуард читал его два часа, внимательно, делая на полях пометки.

Начало: Эллис Айленд, 1912 год, действие раскручивается вокруг трех семейств — ирландского, немецкого и мадьярских евреев. Показано, как они постепенно превращаются в американцев. Становление нации, так сказать. Надо полагать, непременно лягнут за сходство с Гриффитсом[17], подумал Эдуард, то-то удивится наш гений Ангелини.

В основном речь ведется у него о молодом поколении, а особое внимание уделено молодой немочке Лизе, она сирота, и в самом начале фильма ей только четырнадцать лет. Роль написана, безусловно, для Элен. Вот она и принесет ей — Эдуард предчувствовал — приз Киноакадемии.

Дочитав последний абзац, он долго сидел, не размыкая переплетенных пальцев. Что ж, он знал режиссерские возможности Ангелини. Сценарий задел его за живое: вещь, конечно же, не бездарная.

Ну не даст он денег на съемку «Сфере», тут как тут отыщутся другие компании, жаждущие заполучить Ангелини. Его авторитет растет. Да еще такая приманка, как Элен Харт, — это же гарантия хороших кассовых сборов. Неважно, в какой студии, фильм все равно появится, разве что с большими проволочками, чем в их «Сфере».

Он медлил. Ведь одним росчерком пера на смете фильма он, возможно, вычеркнет Элен из своей жизни. В этом «Эллис» она просто будет обречена на успех; но помешать уже не в его силах. Вот где таилась гибель его надеждам — в этой тоненькой папочке…

Помедлив еще немного, он снял с авторучки колпачок и вывел платиновым пером свою подпись.

— Луиза, душенька! Я понимаю, что ты имеешь в виду! Но ведь это невозможно, поверь…

Они уже обошли весь дом и снова вернулись в гостиную с видом на море. Луиза сидела, внимательно слушая (такое случалось нечасто), а Жислен, простирая для пущей убедительности к ней руки, пыталась доказать ей, что дом нужно переделать целиком.

— Слов нет, эти легкие, намеченные тобой поправочки очень остроумны. Но взгляни на то, что ты хочешь оставить! Какое все громоздкое, неуклюжее! Нет, нам придется начать с нуля. Менять так менять: от и до…

— Ты считаешь? Тебе виднее, Жислен… Реакция Луизы на уговоры была довольно вялой.

Жислен настороженно на нее посмотрела. Неужели ей уже прискучила затея с переменой? Вдруг передумает, не захочет возиться? С нее станется, тревожно подумала Жислен. У Луизы же семь пятниц на неделе.

Жислен еще раз прошлась взглядом по стенам. Вилла роскошная, что и говорить. Отлично расположена: почти на вершине холма и немного в стороне от самого Сен-Тропеза, в двенадцати километрах. Комнаты светлые, просторные, чудная терраса, да еще сорок гектаров земли, гуляй — не хочу, никто не помешает… Ну а интерьер… Ее бы воля, она бы все оставила как есть. Хотя Жислен не слишком жаловала автора этой добротной скукоты, рафинированного английского педика, она видела и немалые плюсы. У англичанина точный глаз: он прекрасно чувствует цвет и свободно владеет формой. Превосходные ковры, портьеры — только в них вколочено целое состояние…

Поскольку дом принадлежал не ей, а Луизе, Жислен решила оставить свое мнение при себе. Ее тревожило равнодушие Луизы, она приготовилась к спорам, к всяческим уверткам. Ничуть не бывало. Жислен нервничала, уж не стряслось ли чего-нибудь серьезного?

Завтракать решили на террасе. За столом Жислен возобновила атаки, но Луиза, потягивая вино, смотрела на море. Жислен без толку пыталась ее растормошить.

— Простота. Предельная простота, моя дорогая. Для этого нужна смелость. Простота элегантна, кому, как не тебе, это знать. Ведь ты у нас — воплощенная элегантность.

Жислен замолчала, надеясь, что ей что-нибудь скажут. Но Луиза в ответ на комплимент лишь мечтательно улыбнулась.

— Спокойные, только спокойные тона, — не сдавалась Жислен. — Наш дорогой Сири, старый греховодник, знал, что делал: только приглушенная гамма, кремовая, беловатая. Немного голубого, как напоминание о море. Погляди, до чего восхитителен этот тускло-зеленый, настоящий розмарин…

— Зеленый? Никогда не любила этот цвет, неважно какого тона, — вяло воспротивилась Луиза.

Жислен, надевшая как раз сегодня свое зеленое платье, глубоко вздохнула.

— Обойдемся и без зеленого, — поспешила она успокоить встрепенувшуюся Луизу. — Что, если мы попробуем розовый, как ты на это посмотришь? Лучше и не придумать. Совсем бледный, под цвет ракушек, и в очень умеренных дозах. Чтобы никакой самодовлеющей женственности. Никаких рюшечек-оборочек. Простота и целесообразность. И мебель подберем строгую, без всяких экивоков. Ну разве не восхитительно?