Дети железной дороги - Эдит Несбит

Говорить дальше у нее не было сил, и она повернулась к выходу.

– Стойте! – воскликнул Перкс, еще сидя спиной. – Ваша взяла. Беру свои слова обратно. Нелл, ставь чайник.

– Если вы из-за этих вещей несчастливы, мы, конечно же, отнесем их обратно, – предложил ему Питер. – Но думаю, что все будут, так же как мы, ужасно разочарованы.

– Да я не несчастлив, – развернул себя вместе со стулом Перкс лицом к детям, которые увидали, что оно у него как-то странно морщится. – Я просто не знаю, когда еще был так рад. И не столько подаркам, хотя они все первый класс, сколько доброму уважению наших соседей. Это многого стоит, а, Нелл?

– Думаю, что здесь все всего стоит, – ответила миссис Перкс. – И совершенно напрасно ты, Берт, учинил свою эту глупую ерунду.

– Э, нет, – упрямо выпятил подбородок Перкс. – Коли сам себя не уважаешь, и от других не жди.

– Но вас же и так абсолютно все уважают, – поторопилась его заверить Бобби.

– А я знала, что вам понравится, когда вы по-настоящему разберетесь! – уже ликовала Филлис.

– Х-м-м. Вы к чаю-то останетесь иль как? – осторожно полюбопытствовал Перкс.

Чуть позже Питер, подняв чашку с чаем, провозгласил тост за здоровье мистера Перкса, а мистер Перкс тоже провозгласил тост, и все снова подняли чашки. И тост его звучал так:

– Пусть венок нашей дружбы всегда зеленеет!

И все присутствующие остались совершенно поражены столь поэтической фразой в его устах.

– Ох, и славные ж эти детки, – сказал Перкс жене перед сном.

– Добрые души, благослови Господь их сердца, – отвечала она. – А вот ты – зловредный пень. Мне за тебя просто совестно. И вот еще что скажу…

– Не надо, старушка, мне ничего говорить, – поторопился ее прервать мистер Перкс. – Я же все-таки вовремя слез на землю, как только смекнул, что это не благотворительность. На дух ее никогда не переносил, не переношу и не буду переносить.

Этот день рождения принес радость множеству разных людей. Мистеру Перксу, миссис Перкс и их многочисленному потомству – подарками и добрыми пожеланиями от соседей. А детям из Дома-с-тремя-трубами – успехом их предприятия, в котором они вообще-то не сомневались, однако, прежде чем все получилось, пережили немного тревожных и даже горьких минут. И миссис Рансом радовалась каждый раз, как встречала толстого малыша Перксов в подаренной ею коляске. Миссис Перкс обошла с благодарностью всех соседей, которые им прислали подарки, и каждый новый визит убеждал ее в том, что у них с Перксом гораздо больше добрых друзей, чем им представлялось когда-либо раньше.

– Да-а, – протянул однажды с задумчивым видом Перкс. – Основное-то в жизни не то, что ты делаешь, а какую при этом цель подразумеваешь. Вот так и скажу. Но будь это благотворительность…

– К черту благотворительность, – перебила жена. – И брось вообще о ней думать. Да ты успокойся: никто тебе ее не предложит, даже если и станешь просить. А то, что ты за нее посчитал, было как раз от самого чистого сердца.

Когда к миссис Перкс заглянул священник, она, рассказав ему эту историю, полюбопытствовала:

– Ведь я права? Это было от чистого сердца, сэр?

– Это было именно то, что мы называем «творить добро», – ответил ей он.

Словом, все в результате кончилось хорошо. Но, если вы сами задумаете что-нибудь в этом роде, помните, сколь надо быть осторожными. И не следует забывать того вывода, который сделал, когда у него появилось время подумать, Перкс: «Основное-то в жизни не то, что ты делаешь, а какую при этом цель подразумеваешь».

Глава десятая. Ужасная тайна

Когда дети только что переехали в Дом-с-тремя-трубами, они много говорили о папе и задавали маме множество вопросов о нем. Что он делает? Где он? Когда вернется? Мама им отвечала так, как считала нужным, но это были очень короткие и расплывчатые ответы, из которых Питер, Бобби и Филлис не узнавали о папе ничего нового. К тому же Бобби, давно заметив, что, едва речь заходит о нем, мама становится очень несчастной, решила как можно меньше о нем расспрашивать. А Питер и Филлис скорей не решили, но почувствовали, что так будет лучше. И какое-то время спустя все трое почти перестали о нем говорить.

Однажды мама до того напряженно работала, что не могла оторваться даже на десять минут, и Бобби пошла отнести ей чай прямо в большую пустую комнату, которая именовалась кабинетом. В ней почти не было мебели. Только стол, стул да коврик на полу. Зато подоконник и каминную полку украшали букеты цветов, и дети следили, чтобы они всегда были свежими. А из трех высоких окон без занавесей открывался прекрасный вид на долину, и вересковую пустошь, и фиолетовые холмы вдали, и на вечно меняющееся небо.

– Вот, мамочка, тебе чай, – поставила чашку на край стола Бобби. – Выпей его, пока он горячий.

Мама положила ручку на разбросанные по столу листы бумаги, которые были исписаны ее четким почерком, напоминающим напечатанный текст, но только гораздо красивее, и таким жестом вцепилась пальцами в голову, словно решила вырвать из нее клок волос.

– Бедная твоя бесценная голова, – стало ясно, в чем дело, Бобби. – Так болит?

– Да нет, не очень, – ответила мама. – Бобби, тебе не кажется, что Питер и Фил забывают папу?

– Совершенно не кажется, – решительно возразила дочь. – Почему ты решила?

– Вы теперь совершенно не говорите о нем, – с сожалением произнесла мама.

Бобби переминалась с ноги на ногу.

– Мы часто о нем говорим, когда остаемся наедине, – промямлила она.

– Но не со мной. Почему? – спросила мама.

Это был трудный вопрос.

– Я… ты… – нужных слов у Бобби не находилось, и она, подойдя к окну, выглянула на улицу.

– Вернись ко мне, – сказала ей мама, и она была вынуждена подчиниться.

Мама, крепко ее обняв, опустила ей на плечо порядком встрепанную голову.

– Все-таки попытайся мне объяснить, дорогая, в чем дело?

Бобби застыла в ее объятиях.

– Ну, расскажи же маме!

– Я, в общем, подумала… Я подумала, ты такая несчастная из-за того, что папы нет с нами, и когда мы о нем говорим, тебе только хуже. Вот я и перестала.

– А остальные? – спросила мама.

– Не знаю про остальных. Мы с ними это не обсуждали. Но, наверное, они чувствуют то же самое.

– Бобби, милая, – все еще прижималась к ней головой мама. – Мне надо тебе сказать… Кроме того, что мы с папой в вынужденной разлуке, нас постигло еще одно сильное горе. Ужасное горе. Хуже, чем ты себе можешь представить. И… да, в первое время мне действительно становилось больно, когда вы начинали о нем говорить таким тоном, словно бы ничего не случилось. Но мне станет еще больней, если вы станете забывать о нем. Вот это будет действительно ужас.

– Горе, – тихо проговорила Бобби. – Я обещала тебе не задавать никаких вопросов и не задавала. Но это горе, оно ведь не навсегда?

– Нет, – ответила мама. – Худшее кончится, когда папа опять будет дома.

– Жалко, что я не могу утешить тебя, – вздохнула Бобби.

– Что ты, милая, вы трое как раз для меня огромное утешение, – возразила мама. – Думаешь, я не заметила, как вы стали теперь хорошо вести себя. Раньше-то постоянно ссорились, а теперь – почти нет. В любой мелочи я ощущаю от вас столько доброго. И в букетах цветов, и в том, что ботинки мне чистите и постель мою убираете, прежде чем у меня самой дойдут руки.

Бобби сейчас впервые услышала это от мамы, а раньше порой задумывалась: замечает ли она что-нибудь?

– Да ничего такого особенного мы для тебя не делаем, – произнесла Бобби вслух, – по сравнению…

– Мне надо продолжить работу, – выделив голосом слово «продолжить», не дала ей договорить мама и, еще раз крепко ее обняв, добавила: – Не говори ничего остальным.

Тем же вечером мама, вместо того чтобы, как обычно, прочесть им за час до сна одну из своих историй, стала рассказывать им, какие игры они затевали с папой, когда еще были детьми и жили недалеко друг от друга за городом. И как дружил папа с ее двумя братьями. И в сколь увлекательные приключения то и дело они попадали. И это были такие смешные истории, что дети, слушая маму, то и дело взрывались хохотом.

– Но дядя Эдвард ведь умер еще до того, как стал взрослым? – спросила Филлис, когда мама уже зажигала свечи в их спальне.

– Да, милая, – подтвердила она. – Уверена, вы бы очень его полюбили. Он был таким храбрым мальчишкой. Просто не мог обходиться без приключений. Постоянно что-нибудь вытворял, но при этом всегда оставался со всеми в дружбе. А ваш дядя Реджи сейчас на Цейлоне. И папы сейчас тоже с нами нет. Но, полагаю, они бы обрадовались, узнав, что мы с вами сейчас с удовольствием говорим об их дружбе и прошлых проделках. Вам разве самим так не кажется?

– Но уж наверняка не про дядю Эдварда, – решительно возразила Филлис. – Он ведь в раю.

– Если Бог его взял к себе, это еще не значит, будто он должен забыть о нас и о всем прекрасном, что было с ним в этом мире, – покачала головой мама. – Ну, вот я-то его не забыла. Нет, он, конечно же, помнит. Просто он как бы от нас уехал, и когда-нибудь мы с ним встретимся вновь.