Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов

Спустя несколько месяцев после своего первого — оно же и последнее — выступления по радио она бежала снова. Водителю-дальнобойщику, случайному клиенту своей доброй, старой подружки, она предложила рейс, полный страсти, — она-де сможет ублажать его даже при скорости в девяносто. Рожей она, конечно, не вышла, подумал про себя шофер, но если она умеет профессионально работать ртом и жопой, да и путь на сей раз неблизкий, почти через всю Европу. Такое дорожное развлечение придется очень даже кстати. В тысячу раз лучше, чем в полном одиночестве катить со своим перцем. Но когда ее сестра проведала об этом плане, то решила увязаться за ними. Знаешь, как будет здорово! Мы могли бы помогать друг дружке на чужбине, друг дружку поддерживать… Теперь предстояло уговорить шофера взять их обеих. У нее было достаточно опыта, чтобы не переоценивать его аппетиты. Накануне отъезда, когда на грубошерстных одеялах шофер уже получил от нее небольшой задаток и порадовался предстоящему путешествию, она оглушила его ужасным известием. У нее-де вдруг пришли месячные, и она в это время так ужасно себя чувствует, что бывает совсем ни на что не годна. Шофер почувствовал себя так, словно у него из рук вырвали только что врученный подарок. Но она, оказывается, хорошенько пораскинула мозгами, и ее осенила прекрасная идея, потому что, коли слово дано, его надо держать. С ними может поехать младшая сестренка, она вполне на все готова, и недостатка он ни в чем испытывать не будет. Лицо шофера снова просветлело, может, и у нее эти дела скоро кончатся, тогда можно будет забавляться сразу с обеими бабами. Еще он поставил условие, чтобы они покинули его лишь на обратном пути, перед самой югославской границей. А зачатое в Америке дитя осталось на руках у дедушки с бабушкой.

Еще рюмочку, вот так, но теперь уж точно последнюю. Доброе винцо. Сдается мне, я и сам подружился с твоим вином. К хорошему, Мирко, вообще быстро привыкаешь, к твоему доброму вину, к прекрасным летним вечерам, к отменной кухне. Как привыкаешь, так и забываешь. Лишь моя странная работа порой напоминает, каким странным мне все сперва показалось, как я всему удивлялся. Новички напоминают мне об этом. Вот и вчера, когда я возил Марину в город. Она и ее старшая сестра — обе проститутки, а может, раньше были, я их не хочу хаять. И вот Марине срочно понадобилось к врачу, к старому Dottore Svevo. Она не сказала зачем, а я не стал спрашивать. Я даю этим людям возможность рассказывать мне ровно столько, сколько они хотят. Мы с ней уговорились, а когда я пришел за ней, она сидит, и ревет, и рыдает, и не говорит ни слова. И причину я узнал не сразу, лишь через какое-то время: оказывается, она беременна, ей выдали результаты анализа. Она не переставала рыдать и жаловаться на свою судьбу: мол, в кои-то веки она добралась до Запада и наконец-то все могло быть хорошо, так теперь новая напасть — этот ребенок, а ее сестре до того плохо пришлось с малышом — я просто выдержать это все не мог. А мы как раз проходили мимо мясной лавки, и я сказал, что хочу ей купить чего-нибудь вкусненького, чтоб отметить это событие. Ну, насчет события я, конечно, зря высказался, она злобно так на меня глянула, но предложение мое не отвергла. В лавке она глядела во все глаза, затихла и все смотрела и смотрела, а потом потянула меня за рукав и спрашивает: «А это все настоящее?» Вот так, слово в слово и спросила: «А это все настоящее?» Я стоял и просто не знал, что ей на это ответить. Такие вещи не забываются. Я только заверил ее, что здесь все сплошь настоящее. Возьми себе, чего захочешь, сказал я. Она еще немножко подумала и решила взять несколько кусочков ветчины и одну салями, потом робко поглядела на меня и спрашивает: «Богчо, а можно я еще что-нибудь возьму?» Богчо, славно она это сказала, правда? Они обе, она и ее сестра, меня так называют. Я просто не мог ей ответить «нет». Она опять призадумалась, потом недоверчиво уставилась на меня своими гляделками: «А ты почему ничего не покупаешь? Купи и себе чего-нибудь, поди знай, будет все это завтра или нет». Я невольно засмеялся. Как вспомню, что и сам когда-то так же думал… Здесь и завтра все это будет, сказал я ей, и послезавтра, и послепослезавтра. Она прихватила еще несколько колбас, на душе у нее стало повеселее, и мы поехали с ней обратно в лагерь.

— Кто ж это ее обрюхатил?

— Точно тебе не скажу, но это мог быть либо кто-то из двух арабов, либо наш Стоян. Про Стояна я тебе уже, помнится, рассказывал, верно? А теперь все с интересом ждут, какой получится ребенок, хромой или нет.

— Нет, Мирко, теперь и в самом деле хватит, не то Ливия побьет меня каменьями. Я ей поклялся не водить машину в пьяном виде. Я еще вот чего хотел спросить. Ты не будешь возражать, если на той неделе я приведу с собой очень симпатичного молодого земляка, он недавно убежал вместе с женой и ребенком. Очень милая семья. Скромная, спокойная. Он один из тех немногих, кто не пытается рассказывать мне историю, которую я уже тысячу раз слышал: я возражал, я выразил протест. Ну я высказался по этому поводу, жалко, ты этого не видел, они такое от меня услышали, кругом пошли разговоры, меня, того и гляди, могли упрятать за решетку, здорово я им всыпал. Тут уж не играет роли, правду они говорят или нет, — все равно я больше этого слышать не могу. Вот и вчера опять. Два братца из захолустного городишки. Простые мужики, которые в свободное от работы время выстроили собственную мастерскую. Не успели выстроить, как их застукали. Им, конечно, досталось: побои, пинки, народный комитет. А ты слышал, что такое народный комитет? Не знаю, есть такое в Югославии или нет. Тебя волокут туда, если ты что-то натворил, а суды этим не занимаются. Ну, к примеру, ты трахнул жену ближнего твоего, а этот ближний важная шишка в партии. Тут тебе начинают промывать мозги: так нельзя, ты понимаешь, что ты натворил, ты рушишь наше общество. Мы не станем мириться с таким поведением. И все это может продолжаться часами, пока всю душу не вынут. Эти два сапожника не первые, кого заставил бежать народный комитет. Люди бегут, потому что с них хватит. А сюда прибывают как великомученики. Я их понимаю, мне они могли бы всего этого и не рассказывать, я и братьев понимаю, они лишь хотели подзаработать немного деньжонок, чтобы жить получше, простенькая такая мечта, это Богдан очень даже понимает, можете мне не рассказывать, передо мной им незачем изображать из себя невесть что, они могут просто сказать: я хотел бы жить получше, я имею на это право, вот поэтому я здесь, я бы кивнул в ответ и записал бы в анкету слова политический беженец. Подпись, печать, и положить куда надо. Но не получается. Увы, не получается. Это я тоже могу понять. Едва они начинают понимать, что им все удалось, что они на свободе, как тут же каждый начинает строить из себя героя. Причем известная доля правды в этом есть: кто потрусливей да поглупей, те ведь остались дома, не посмели, духу не хватило. И потом они вечно чего-то от меня хотят. Богдан, ты не мог бы мне объяснить, Богдан, мне нужен твой совет, помоги мне, я пробовал и сам, но боюсь, сделал все не так, как надо, Богчо, я ничего здесь не понимаю, ты мне не мог бы объяснить. И так все время, Богдан здесь, Богдан там. Они попросту не приучены сами о себе заботиться. Никогда не пробовали. С первого дня их жизни это за них делали другие. Чем раньше они поймут, что им никто ничем не обязан, тем лучше будет для них. Они либо полны оптимизма, либо впадают в другую крайность, что никому, мол, они не нужны, что они здесь непрошеные гости, и вообще чего ради они сюда приперлись, ну и так далее и тому подобное. У них случаются тяжелые приступы ностальгии, мы уже знаем таких, которые спустя несколько дней возвращались назад. Тяжело с этими беженцами. Я их, конечно, люблю, но лучше бы мне их век не видать.

На торт денег явно не хватит. А уж про свечки и говорить нечего. После покупки игрушечного автомобильчика почти ничего не осталось. На торт наверняка не хватит. А если не на торт, то, может, на какую-нибудь мелочь. Вот кондитерская лавка. Но вид у товаров очень дорогой. Перестань пялиться, через год купим ему и торт, с трюфелями сверху. Пойдем-ка лучше в другое место, здесь для нас все слишком дорого. Как же мы пойдем в другое место, когда мы уже вошли сюда, нельзя же просто взять и уйти, так ничего и не купив. Ты, случайно, не видишь, сколько у них стоит вон та плетенка? Выглядит она симпатично. Давай ее купим. А денег у нас хватит? Да. Questo. Ты знаешь, как это здесь делают? Платят в кассу, получают чек, а уже по чеку — плетенку. Слушай, а на билеты у нас денег хватит? Хватит, хватит, и перестань меня каждую минуту спрашивать, у меня все продумано. Какой благородный вид у этой пожилой дамы. А ты видел, сколько она заплатила? Много она заплатила. Grazie. Как много заплатила эта дама за один-единственный пакет. О, нам тоже выдадут сумочку. Это здорово.

Почему дают такую большую сумку для такой маленькой плетенки, думается Яне, и тяжелая она почему-то, мысль, которая заглатывает крючок, а потом снова с него срывается. Васко подгоняет. Они спешат к ближайшей остановке.