Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов

и прислоняется к витрине, мысли ее бьются о шоколад и кофе, она злится на нугу и грильяж, она ведь хотела только шоколада, но этой возможности ей не дали, и она не знает, как ей снова прийти в себя. Вскоре из магазина выходят Васко и Алекс. Причем Алекс как раз надрывает черную обертку на плитке шоколада, и фольга потрескивает под его нетерпеливыми пальцами. Васко предлагает посидеть у фонтана на белых гранитных глыбах. Каждый отламывает себе кусок, первый кусок. Сует в рот, надкусывает, пробует. Но прежде чем Алекс отламывает второй кусок, Яна говорит обиженным голосом:

— Ты купил самый плохой шоколад.

Алекс причмокивает и очень удивлен, что мама недовольна.

— Откуда мне знать, какой тебе нравится, могла бы сама себе выбрать.

— И так видно, этот шоколад пьют.

Швеция, речь могла бы идти о Швеции. Васко попросил Богдана внести их в этот список. Но спустя одиннадцать дней после их прибытия — Яна ведет точный счет — у ворот лагеря появляются два хорошо одетых мужчины и громко кричат: «Эй, земляки тут есть? Алло, нас кто-нибудь понимает?» Поднимаются Васко, Стоян и Ассен. Идите сюда, мы бы хотели поговорить с вами. Все трое подходят к воротам. День добрый. Вы кто такие? Мы три года назад сами были в этом лагере. Обоих охватила ностальгия, и вот они поехали дорогой своих воспоминаний. Васко трудно поверить, что и этот лагерь может вызвать ностальгию. А сейчас вы где? В Норчёпинге. Где это такое? В Швеции. В Швеции? Ну и повезло же вам. Расскажите, как там живется. Оба переглядываются, у них нет уверенности, что на этот вопрос нужно отвечать. За спиной у них проносятся машины. Потом тот, что стоит слева, хватает обеими руками решетку и трясет ее. Решетка дрожит, и тут у него вырывается: «Там страшно, там ужасно, там просто невозможно выдержать. У помидоров не помидорный вкус, а у огурцов — не огуречный. И еду ихнюю нельзя назвать едой. Хлеб коричневого цвета, с зернами, а если ты такого не желаешь, ешь тогда сухари. А люди — с ними каши не сваришь, они держатся на расстоянии…» Это как: на расстоянии? Да так, что недружелюбие изобрели у них в стране, они прямо-таки счастливы, когда могут встречаться с другими людьми не чаще раза в месяц. Встретятся на улице, скажут друг другу «здравствуйте» за десять метров, обменяются потом десятью словами, да и говорят-то ужас как медленно, и считай, наговорились на месяц вперед. И в дом к себе они просто так не пригласят, об этом и речи быть не может, два раза в году они встречаются с коллегами и напиваются до потери сознания. И нас они не любят. Да они, пожалуй, и самих себя не любят. Холодные они люди, неприветливые и холодные… из-за своего климата стали такие, а климат у них и того хуже. Там восемь месяцев в году зима, да еще какая зима, все время ниже нуля, все время темно… А вы, вы-то куда хотите? Здесь что-нибудь переменилось? Вы давно здесь?

Потом они сидят на газоне, и Ассен закуривает сигарету.

— Удивительно, — говорит Васко, — несколько недель назад мы бы прыгали от радости, если бы нас пустили в Швецию, а сегодня, сегодня мы стоим у ворот и слушаем, как там плохо, и я начинаю задавать себе вопрос, а нужно ли нам туда, где все так ужасно?

— Могу дать тебе хороший совет, — говорит всезнающий Борис. — Если вы непременно хотите остаться в Европе, тогда мотайте отсюда, хоть во Францию, хоть в Германию. А там вы можете снова попросить убежища. Только упаси вас Бог проговориться, что вы прибыли из Пельферино. Вы должны делать вид, будто только-только пересекли границу, ну, словом, придумайте что-нибудь. Тогда вам предоставят убежище, и вы сможете там остаться.

— Сашко, ты ведь знаешь историю про Винни-Пуха, про веселого медведя и грустного ослика? Помнишь, как Винни-Пуха пригласили в гости и как он много там ел, а потом не мог вылезти из норы, и пришлось ему голодать, чтоб его смогли вытащить на волю. Вот и со мной так же вышло, Сашко, я сразу до того нажрался, что не могу больше двигаться и застрял здесь. Но в отличие от Винни я становлюсь с каждым днем все толще и толще и не могу теперь вылезти и двинуться дальше. Сдается мне, я уже никогда отсюда не выберусь. Но между прочим, Богдан вполне этим доволен.

А верно ли это, Богдан? Не сбиваешь ли ты мальчика с толку? Где твои вопросы, которых ты больше не задаешь? И разве тебя больше не интересует, куда ты хотел бы поехать, о чем ты раньше мечтал, что собирался делать? Вопросы эти, Богдан, они ведь никуда не делись. Но они рассыпаются у тебя во рту и оставляют неприятный привкус, который надо смыть, всего лучше — вином. Каждое утро ты просыпаешься с пересохшим и запыленным ртом, изо дня в день, изо дня в день ты принимаешь эти беглые создания и вручаешь им букет для бодрости, тут ты проявляешь полное великодушие, может, они даже испытывают к тебе благодарность, но потом все они уезжают дальше. Одним из них удастся обзавестись домом и лимузином, другие увязнут в ностальгии и раскаянии. Они не оставляют во мне следов. А вот ты не рискнул. Ты не предпринял попытку, а сегодня ты даже не знаешь, что мог бы сделать. Ты познакомился с женщиной, про которую знал, что с этой женщиной можно ладить. И одновременно увяз в этой работе. То-то и оно. Вот так и я застрял. Во рту пыль, и коли уж откровенничать, то лучше за рюмкой вина или этой отменной инжирной водки, которую подают у словенца Мирко. Мирко — единственный друг Богдана, он держит небольшую таверну в старом городе. Это у них семейное заведение. Преданные триестцы и случайные посетители из туристов — этого вполне хватает, чтобы занять восемь деревянных столов, которые летом расставляют друг подле друга на узкой полосе улицы, под зеленым навесом, где на столбах висят плетеные бутылки. Мирко здоровается, внимательно слушает, соглашается, советует, оказавшись между двумя столиками, проводит рукавом по переносице, кивает и пишет, спрашивает и подсчитывает, подает счет, высказывается по поводу местной политики, поездок, цен и концертов. А когда отодвинут стул последнего гостя, в последний раз прозвучит пожелание доброго вечера и надежда, что гость еще раз окажет им честь, Мирко относит выручку в кассу, берет две бутылки и две рюмки, опять выходит на улицу, к тому столу, где поджидает его друг, и, снова проведя рукавом по переносице, подсаживается к Богдану.

— Я очень люблю эту водку, потому что, сдается мне, она похожа на меня, не скалься, ну чего ты скалишься, почему это водка не может быть похожа на человека? Сейчас я вернусь, только погашу остальные лампы.

— Я как раз обратил внимание, как здорово обросла твоя пергола. Когда мы с тобой только познакомились, сквозь листву можно было увидеть звезды.

— Еще немного, и под ней можно будет сидеть даже в дождь. А за последним столиком они шумели так, словно рыбу потрошили.

— Надеюсь, им-то ты не предлагал инжировки?

— Ясное дело, нет. Ты знаешь мой принцип. Люди несимпатичные получают просто шнапс. По-моему, это правильно. Ты свидетель моих грехов, Богдан, но инжировая очень хороша, у нее нет никаких проблем, и она не создает никаких проблем. Думается, я тебе ни разу еще не рассказывал, что фиговые деревья растут на невысоком холме, им хорошо на холме, солнца предостаточно, а почва — как постели в «Эксцельсиоре». Почва добра там к нашим смоковницам, любовная связь пред лицом Господа. Еще рюмочку хочешь? Мы собираем их все вместе, когда настанет время, собираем всей семьей, братья и я сам, двоюродные братья, дети, и моя мать тоже до сих пор участвует в сборе, ты уж извини, но я не могу удержаться, я всякий раз смеюсь, когда вспоминаю, на ней всегда два разных носка, не знаю, как это у нее получается, но представь себе: вот уже тридцать лет мы собираем урожай смоквы, и каждый год моя мать приходит в разных носках.

— Buona notte, Мирко, завтра я малость припозднюсь, мне надо к врачу.

— Все ясно, buona notte. Причем всякий раз она желает непременно залезть на лестницу. Каждый год мы пытаемся ей втолковать, что для нее это опасно, что она вполне могла бы доверить это дело кому-нибудь из сыновей либо внуков, мы уговариваем ее, уговариваем, на кой тебе тогда такая орава, это ж надо как-то использовать, незачем все делать самой, но она нас не слушает, представляешь, ну вот когда ты еще был ребенком, а на горизонте проплывал корабль, большой такой, и ты просил его остановиться и взять тебя на борт, но он не слушал, он спокойно плыл себе дальше, вот так же и моя мать. Она карабкается на лестницу, а мы волнуемся, не поскользнется ли она, не упадет ли, и один из нас всегда стоит рядом, чтобы в крайнем случае подхватить ее, не думаю, что она это замечает, мы смотрим ей на ноги, нельзя ведь постоянно задирать голову и глядеть на ветки, мы смотрим на ее носки, и переглядываемся, и пытаемся удержаться от смеха. Я даже прикусываю нижнюю губу, это помогает, но иногда мы все же прыскаем, мать оборачивается, сестра вскрикивает, она уверена, что теперь-то уж мать наверняка упадет, но мать держится крепко, и кричит на нас, и начинает швырять в нас смоквы, достает из корзинки те, которые только что сорвала, и ругается, и ругается, так умеет только она да еще наш повар Лучано, когда у него что-нибудь не выходит. Богдано, ангел ты мой…