Лес Мифаго. Лавондисс - Роберт Холдсток

Мы поддерживали и чистили дом и перестроили кухню, сделав ее более пригодной для Гуивеннет, которая любила готовить, как и я. Над каждой дверью и окном она повесила боярышник и веточки березы: защита от призраков. Мы вынесли из кабинета мебель отца, и Гуивеннет устроила в этой захваченной дубами комнате что-то вроде личного гнездышка. Лес, отвоевав себе место в доме, похоже, успокоился. Я почти ожидал, что однажды ночью огромные корни и ветки пробьют стены и штукатурку, и Оук Лодж превратится в переплетение деревьев, из которого кое-где будут виднеться окна и куски крытой черепицей крыши. А пока молодые деревья в полях и саду становились все выше и выше. Мы с трудом вычистили от них сад, но они столпились за изгородью и воротами, образовав вокруг нас что-то вроде фруктового сада. И если мы хотели добраться до главной лесной страны, нам приходилось продираться через этот сад, протаптывая тропинки. Этот огороженный отросток леса был не меньше двух сотен ярдов в ширину, и с каждой стороны от него простиралось открытое поле. В результате дом поднимался из середины деревьев, а крыша заросла дубами, выросшими из кабинета. И вся область была странно, даже сверхъестественно спокойной. И тихой, за исключением смеха и работы двух людей, населявших садовую поляну.

Я любил смотреть, как работает Гуивеннет. Она переделала под себя всю одежду из гардероба Кристиана, которую сумела найти. Она носила рубашки и штаны до тех пор, пока они не начинали гнить, но мы мылись ежедневно, каждый третий день наша одежда становилась чистой, и постепенно лесной запах Гуивеннет исчез. Похоже, ей это не понравилось, хотя, кстати, кельты ее времени были помешаны на чистоте, пользовались мылом – в отличие от римлян – и считали вторгшиеся легионы бандами грязных захватчиков! Мне нравилось, когда от нее пахло слабым запахом «Лайфбоя» и по́том, но она пользовалась каждой возможностью, чтобы выдавить на кожу сок листьев и трав.

Через две недели ее английский стал настолько хорош, что она только изредка выдавала себя, неправильно используя слово или ставя глагол не в то время. Она настойчиво пыталась научить меня бритонику, но, как оказалось, я совсем не лингвист, и мой язык, губы и нёбо не в состоянии справиться даже с самыми простыми словами. Мои жалкие попытки не только вызывали в ней истерический смех, но и раздражали, и я скоро понял почему. Английский, при всей его утонченности, составлен из других языков, их силы и выразительности, и не являлся естественным для Гуивеннет. Были понятия, которые она не могла выразить на нем. Главным образом чувства, особенно важные для нее. Она говорила мне по-английски, что любит меня, и я вздрагивал каждый раз, когда слышал эти волшебные слова. Но для нее настоящими были только «М’н кеа пинус», только они передавали силу ее любви. И действительно, когда она говорила эту непонятную фразу, меня захлестывала волна чувств, но и здесь не все было хорошо: ей нужно было увидеть и услышать мой ответ на ее слова любви, но я мог ответить только словами, которые почти ничего не значили для нее.

И она хотела выразить нечто намного большее, чем любовь. Конечно, я видел это. Каждый вечер, когда мы сидели на лужайке или не торопясь шли по дубовому саду, ее глаза блестели, а лицо светилось от любви.

Мы останавливались, чтобы поцеловаться, обняться и даже заняться любовью в тихом лесу, и понимали каждую мысль и оттенок настроения друг друга. Но ей было необходимо рассказать мне об этом, и она не могла найти английских слов, которые могли выразить ее чувства, потому что она, дитя природы, во многом чувствовала как птица или дерево. Иногда я сам мог только грубо перевести ее способ мышления, не находил подходящих слов, и она даже плакала из-за этого, и я очень расстраивался.

Только однажды за эти два летних месяца – тогда я не представлял себе большего счастья и не мог даже вообразить трагедию, ждавшую своего часа, – я попытался вывести ее из дома и показать ей большой город. Очень неохотно она надела одну из моих курток, подпоясав ее ремнем, как подпоясывала все. Став похожей на самое прекрасное чучело – с голыми ногами в самодельных кожаных сандалиях, она пошла со мной по тропинке к большой дороге.

Мы держались за руки. Стояла жаркая тихая погода. С каждым шагом она дышала все более тяжело, в глазах появился ужас. Внезапно она сжала мою руку, как от боли, застонала сквозь зубы и почти умоляюще поглядела на меня. На ее лице появилась растерянность. Ей хотелось доставить мне удовольствие, но она – бесстрашный воин! – боялась.

И внезапно она ударила себя обеими руками по голове, что-то крикнула и побежала от меня.

– Все в порядке, Гуин! – крикнул я и побежал за ней, но она с плачем побежала дальше, к высокой стене молодых дубов, ограждавших сад.

Она успокоилась, только оказавшись в их тени. Не прекращая плакать, она потянулась ко мне и обняла, очень сильно. Мы долго стояли так, обнявшись, и только потом она прошептала что-то на родном языке, а потом сказала:

– Прости, Стивен. Очень больно.

– Хорошо, хорошо, – как мог, успокоил ее я. Она тряслась в моих объятиях, и только позже я узнал, что ее била физическая боль, отдаваясь в каждой клетке тела, как если бы ее наказывали за то, что она слишком далеко отошла от материнского леса.

Вечером, после заката, когда мир вокруг был спокойно светел, я нашел Гуивеннет в дубовой клетке, пустом кабинете, в котором рос дикий лес. Она свернулась клубочком в объятиях самого толстого ствола, пробившего пол и образовавшего для нее что-то вроде колыбели. Она зашевелилась, когда я вошел в холодную темную комнату. Я затаил дыхание. Ветки, покрытые широкими листьями, дрожали и трепетали даже тогда, когда я спокойно стоял. Они знали обо мне и не одобряли мое присутствие.

– Гуин?

– Стивен… – прошептала она и села, протянув ко мне руки. Она была вся растрепанная и заплаканная. Ее длинные роскошные волосы спутались и обвились вокруг коры дерева, и она засмеялась, когда высвобождала дикие пряди. Потом мы поцеловались и вместе уселись на узкой развилке, слегка дрожа.

– Здесь всегда так холодно.

Она крепко обняла меня и своими сильными ладонями растерла мне спину.

– Так лучше?

– Хорошо, но только потому, что ты здесь. Прости, что расстроил тебя.

Она продолжала пытаться согреть меня. Нежное дыханье, большие заплаканные глаза. Она сорвала поцелуй, потом ее губы остановились на уголке моего рта, и я понял, что она думает о чем-то таком, что ее глубоко волнует. Лес вокруг нас молча наблюдал, закутавшись в сверхъестественный холод.

– Я не могу выйти отсюда, – наконец сказала она.

– Знаю. Больше мы не будем пытаться.

Она откинулась назад, ее губы дрожали, лицо нахмурилось, слезы готовы были хлынуть из глаз. Она сказала что-то непонятное, я протянул руку и осторожно вытер две большие слезы, выкатившиеся из уголков ее глаз.

– Не имеет значения, – ответил я.

– Имеет, для меня, – тихо сказала она. – Скоро я потеряю тебя.

– Никогда. Я слишком тебя люблю.

– Я тоже очень люблю тебя. И потеряю. Оно приближается, Стивен. Я чувствую. Ужасная потеря.

– Глупости.

– Я не могу выйти отсюда. Я не могу уйти из этого места, этого леса. Я принадлежу ему. Он не разрешает мне уйти.

– Мы останемся здесь вместе. Я напишу о нас книгу. И мы будем охотиться на диких свиней.

– Мой мир очень мал, – ответила она. – Я могу пересечь его за несколько дней. Я стою на холме и вижу место, куда уже не могу добраться. Мой мир крошка по сравнению с твоим. Ты можешь захотеть уйти на север, туда, где холодно. На жаркий юг, к солнцу. На запад, в дикие земли. Ты не можешь остаться здесь навсегда, а я должна. Они не разрешают мне уйти.

– Почему тебя это так волнует? Даже если я уеду, то не больше, чем на день или два. В Глостер или Лондон. И здесь ты будешь в безопасности. Я никогда не брошу тебя. Я не могу бросить тебя, Гуин. Бог мой, если бы ты только могла почувствовать то, что чувствую я. Я никогда не был так счастлив. Иногда я сам пугаюсь своих чувств к тебе, настолько они сильны.

– В тебе все сильное, – отозвалась она. – Сейчас ты этого не понимаешь. Но когда… – Она оборвала себя, опять нахмурилась и молчала, пока я не побудил ее продолжать. В конце концов, она была еще ребенком, девочкой. Она обняла меня, и опять из ее глаз хлынула неудержимая волна слез. Исчезла воинственная принцесса, легконогая и мгновенно соображающая охотница. Передо мной сидела ее удивительная часть, которая, как и все люди, глубоко и безнадежно нуждалась в другом человеке. Если моей Гуивеннет и нужно было доказывать, что она человек, сейчас она это сделала. Рожденная в лесу, она вся была из плоти, крови и чувств, самое чудесное существо, которое я знал в своей жизни.

Снаружи потемнело, но она говорила о страхе, который чувствовала, пока мы сидели, замерзшие, обнимающиеся, в объятиях нашего друга, дуба.