Божественное дитя - Паскаль Брюкнер

В Его рассудок как бы внедрилась некая более сложная частица, изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло Ему тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала свет, а Он прозябал в Своей темнице, прикованный цепями к Своей библиотеке, холодному отражению подлинного существования. И наш озябший каноник-эрудит чувствовал Себя горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же унылым местом, как атолл, затерянный в Тихом океане. Робинзон-Недомерок скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на улицу, пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек мира, на который можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались приступы депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять лет: сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть их с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут: Он прочел все - даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло сделать, и, когда Он смотрел на груду доставленных приверженцами дискет, Его охватывала тоска, ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось более миллиона страниц. И это еще было безделицей в сравнении с той печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире. "Перестаньте писать, одолейте эту тягу, подумайте обо Мне!" - умолял Он бумагомарателей, пережевывающих одно и то же. Он чувствовал, что не выдерживает тяжести навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось столь же тяжко, как и создавать.

Маленький затворник все знал, но ничего не пережил. Если бы Он мог незаметно улизнуть, оставив вместо Себя пухлую подушку, если бы мог на время окунуться в людскую грязь, приобщиться к их мерзким радостям, а на рассвете вернуться в уютное мамино гнездышко! Это нисколько не поколебало бы Его решимости - напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил все стены Своего жилища изображениями Люсии, которые медленно двигались по часовой стрелке: Люсия сидит, скрестив ноги, Люсия наклоняется вперед, Люсия меняет стержень в ручке, Люсия лукавая или сердитая, томная или насупленная - и на многочисленных экранах Его убежища появлялась теперь, вместо страниц из Талмуда, Корана или Гиты, миловидная мордашка юной балерины. Она истребила все ландшафты, изгнала фальшивую библиотеку и тысячи нереальных книг, украшавших прежде маточный склеп. Люсия стала горизонтом, почвой, космосом Луи. Куда бы Он ни смотрел, видел только ее. Однако среди многих и многих Люсий, кружившихся в бесконечной сарабанде вокруг Него, недоставало одной - Люсии обнаженной. И, к великому Его смятению, едва лишь она являлась Ему в воображении без одежды, как маленький Его тростничок устремлялся вверх, сминая тщательно отглаженные складки набедренной повязки. Хотите верьте, хотите нет, но Луи обладал не мальчишеским прутиком, изогнувшимся наподобие морского конька и не превышавшим размерами краник, а увесистым посохом, подлинно мужским членом толщиной с запястье руки, под тяжестью которого Он порой падал ничком.

О, как унижали Его неподобающие выходки этой твари! Бывали дни, когда шлагбаум поднимался каждые полчаса! Ребенок-мозг ощущал, как между ног у Него вырастает необузданный альпеншток, с нечеловеческой силой тянувший Его к образу Люсии, словно палец, указывающий одно и то же направление. "Что ты хочешь сказать?" - спрашивал Луи у Своей запятой и никак не мог сосредоточиться из-за этого упрямца. Однажды Ему даже случилось отложить в сторону Фому Аквинского ради развратного романа восемнадцатого века - а ведь в былые времена Он относился к подобному чтиву с глубочайшим презрением! Игривые сцены и гривуазные речи персонажей распалили Его до такой степени, что корешок проснулся опять и стал ярко-красного цвета. Бог знает, почему Его желание, до сих пор остававшееся неутоленным, не нуждалось в дополнительных стимулах и нарастало по самому пустячному поводу. Стоило Ему, к примеру, подумать: "Пусть Люсия даст Мне свою грудь, позволит припасть к своим соскам", как из масленки изобильно изливалась смазка, а нос стручка багровел. Он одергивал себя - герою извилин не подобает так срамиться. Ну и дела!

* * *

В это время у Него появилась постыдная привычка - Он ублажал себя посредством изображений Люсии. Для этой мерзости Он использовал специальную перчатку, созданную для Него и позволявшую осязать воображаемую поверхность, меняя ее по своей воле, ощущая холод и тепло, гладкую кожу и шероховатости. Благодаря развратным возможностям перчатки, Он задирал Люсии юбку, засовывал пальцы под трусики. Его змееныш напрягался, шипел, и Он обхватывал эту штуку свободной рукой, изо всех сил приближая момент освобождения. О, о, пусть оно выйдет, невозможно больше терпеть, и, когда наступал миг плотского экстаза, это истекало само собой, а Он начинал в восторге кружиться по Своему жилищу, испуская вопли австралопитека. Затем, впадая в бешенство из-за этого псевдоизвержения, Он набрасывался на лик девушки - вырывал ей язык, таскал за волосы, выкалывал глаза, совершая сей кощунственный акт со всеми изображениями Люсии. Эти исступленные выходки не приносили Ему покоя: новообретенная похоть распоряжалась Им по своему усмотрению, взору Его являлись пышногрудые красотки, задастые и губастые шлюхи, манившие к разврату. И наш багровеющий молодец вскидывал Свой пистолетик при каждом мираже.

Он приходил в отчаяние, сознавая, что будет обладать Люсией только на картинке. А Ему страстно хотелось сжать ее в объятиях и ласкать властной рукой. Она была нужна Ему сейчас, немедленно, и плевать Он хотел на "начало всех начал", на "конечную цель". Увы, как Он ни прикидывал, пытаясь найти выход из этого положения, все было тщетно. Даже если Он покинет Свою темницу, останется непреодолимое препятствие - Его рост. У Мамы он мог держать Люсию на ладони, но в жизни Люсия могла бы взять Его на руки, поскольку была выше голов на пять и весила в три-четыре раза больше. Конечно, Луи знал наизусть все сказки о любовных похождениях гномов, об их способности проникать в любое лоно, но Ему было трудно представить Себя мужем Люсии, - мужем, которого она будет возить в колясочке или носить в рюкзачке на спине. После долгих лет заключения Ему уже не вырасти.

Люсия открыто насмехалась над Его муками и терзаниями. Она сбросила идола с пьедестала - и это всего лишь за полгода! Как приятно было помыкать тем, кого все считали гигантом. Гигантом? Да Он скорее похотливый карлик. Ибо она ощущала чувственные волны, идущие к ней из утробы Мадлен, - это ее забавляло и в то же время внушало отвращение. Теперь она соглашалась приходить к гомункулусу только на одном условии - никаких поучений! Едва Он заводил речь о Канте, Максе Вебере или астрофизике, как она начинала собирать манатки. И без всякого предупреждения перешла на "ты" с этим занудливым младенцем, слишком быстро пошедшим в семя. Большего Он не заслуживал. Луи было запротестовал:

- Нет, только не это, Я вам запрещаю, вы должны относиться ко Мне с уважением! Она оборвала его:

- Как хочешь, малявка. Или ты соглашаешься, или я ухожу!

Крохотный Вождь прикусил язык. Он разом лишился права на большие буквы и на привилегию говорить о Себе в третьем лице. Какое несчастье, какой позор! Вот куда завели его нечистые мысли! К счастью, беседы их происходили при закрытых дверях. Если бы люди узнали, что он всего лишь развратник, урчащий в своей сальной постели, и что потаскушка смеет третировать его, от его авторитета не осталось бы и воспоминания. Только бы она не проболталась! Быть может, нужно предложить ей денег за молчание? Но это наведет ее на мысль о шантаже, что ускорит катастрофу. В какую же глубокую лужу он сел!

Тиранят обычно тех, кто нас любит, - равным образом любят тех, кто нас тиранит. Чем больше измывалась над горе-воздыхателем вздорная девка, тем большую забирала власть. Обыкновенная бабенка сокрушила Мессию. Она относилась к нему без всякого почтения и вела себя по-хамски. С Мадлен она также не церемонилась, щипала ее за жирные щеки и восклицала: "Толстуха все дрыхнет?" - насвистывала в такт храпу, с омерзением обнюхивала соню, разгуливала по комнате, словно у себя дома, критикуя мебель, обои, драпировки. Ей нравилось закатывать Луи холодный душ. То безмятежная, то злобная, она привязала его к пыточному столбу и отплясывала вокруг него танец индейца, снявшего скальп. Нарочно выбирала для разговоров самые пустые темы, подкрашивалась, слушая идиотскую музыку по радио, выбирала помаду, без умолку трещала о самой себе, с громким чавканьем жевала резинку, выдувая из нее огромные пузыри, которые с треском лопались. Она с нескрываемым удовольствием коверкала язык, строила самые несуразные фразы, всячески провоцировала малыша. Приходила одетой как добропорядочная девушка, но за обличьем чопорной барышни скрывалась другая Люсия - в подвязках, в трусиках-бикини, в наглом бюстгальтере без бретелек, подпирающем налитые, словно снаряды, груди. Она начинала мерзко зубоскалить, позволяя себе игривые выражения и скабрезные шуточки. Доведя младенца до исступления, вертихвостка удалялась, чтобы пойти в ресторан или ночной клуб со своим ровесником, "красивым малым, высоким и сильным, вот такие мне и нравятся". И бросала ему с порога, одарив сладкой улыбкой: "Пока, мышиное дерьмо".